Вячеслав Шугаев - Избранное

А подумав — выяснил: холостяцкая воля так просторна, что можно до утра просидеть на лавочке, перебирая возможные развлечения. Василий не привык без толку переводить время, поэтому раскроил необъятную волю на небольшие, вполне осуществимые желания.

«Подамся в центр, выпью пива на дебаркадере, загляну на танцы. А там видно будет». Он хриповато, ненатурально засмеялся, вспомнив напутственное ворчание старух у подъезда.

«Вот почему так? Только мужик один останется, сразу его в мартовские коты записывают. Хоть святым будь, а жены рядом нет, обязательно произведут тебя в грешники. За тебя тебя придумают. Вон и в цехе узнали — всю смену подначивали. Ошалел от анекдотов да советов. Ну что тут такого, что один? Все как сговорились, в одну сторону подталкивают: дурака не валяй, а греши, раз возможность появилась. Природа, ешкин корень, грех первородный или как его там. Тьфу на тебя, Васька! Больше надумаешь, чем нагрешишь!» Он посидел еще, покурил и, так и не выяснив, чего же в нем больше: праведного или грешного, — махнул рукой, отправился дальше.

Василий пошел к центру не улицами, а прибрежной пустынной тропкой. Потемневшая, потяжелевшая к вечеру вода бесшумно, быстро обгоняла его, по пути унося, вымывая из души сколько-нибудь определенные желания, заменяя их бездумной созерцательностью. Василий согревал глаза на ярко-желтых россыпях одуванчиков по песчаным буграм, на нежно-зеленом разнотравье по замоинам — ясный, успокоенный подходил он к дебаркадеру и чуть не оглох от музыки, буйной разноголосицы, усиленной речным простором.

Пива не было, он огорченно потоптался у стойки, поклянчил у рыжей, тощей, злой буфетчицы: «Может, на донышке наскребешь, может, другу оставила, плесни кружечку», — но, ошарашенный ее пронзительно-раздраженным: «Я тебе найду сейчас друга!» — совершенно расстроился и хватанул стакан какой-то красной, вязкой дребедени, отказался от конфетки: «Сама ешь!», выскочил на палубу и больно ударился коленом о чугунный кнехт.

Побегал, побегал, поругался, поплевался — боль отпустила, и сразу жарко заговорило вино. Сладко прилило в висках; грудь раздалась от легкого беспричинного воодушевления: ясное воспарившее сердце переполняла доброта.

Василий прислонился к бортовому столбу и вовсе размягчился от свежеласкового холодка, возникшего, казалось, вместе с дрожащими огнями бакенов. Речной трамвай причалил и отчалил, плеснул на дебаркадер, может быть, последней волной усталого смеха, говора, последним отголоском воскресного дня. Василий тоже как бы покрутился, поучаствовал в этой празднично-грустной толчее и со всеми вроде бы расстался в наилучших отношениях.

У причальных раздвижных перил осталась девушка, верно, не захотевшая идти в толпе. Она облокотилась на перила, слегка перегнулась к воде — черные, свободно распущенные волосы скользнули с плеч, стекли вдоль щек. «Что она там увидела? — удивился Василий. — Стоит и стоит. Плохо ей, что ли? Или ревет? Похоже. Вон плечи обхватила — в дрожь от слез кинуло».

— Эй! Гражданка! Тебе случайно не помочь? Эй, девушка! Может, проводить куда надо?

Из-под волос вынырнуло юное, курносое, толстогубое лицо, и девчонка спокойно спросила:

— Долго думал?

— Чего думал?

— Как пристать?

— Я думал, ревешь. Больше, ей-богу, ничего не думал.

— Я?! Реву?! Ой, держите меня! — Девчонка засмеялась, вспышка белых, ярких зубов осветила ее губастое, грубое лицо каким-то трогательным, беспомощным простодушием.

— А чего тогда стоишь? Деваться некуда?

— Хочу и стою.

— Хочешь на танцы? Или в парк пошли, а? На карусели-качели?

— Ой, умора! В парк! В комнату смеха, да?!

— Нет, без смеха. Серьезно приглашаю!

— Лимонадом будешь угощать?

— Можно и покрепче. Как захочешь.

— А дальше что?

— Погуляем. В кино можно.

— В кино не хочу. Все картины смотрела.

— Значит, погуляем, поговорим.

— А потом?

— Ну, не знаю… — смешался Василий, но тут же нашелся: — Домой провожу. Чтоб хулиганы не приставали.

— Вот и ты, дядечка, не приставай. Хватит. Наговорились всласть. — Девчонка опять перевесилась через перила.

— Я же по-хорошему. Тебе скучно, мне скучно…

— Хватит! — закричала девчонка. — Караул! — гулко и тревожно прокатился крик по воде.

— Режут тебя, да? Грабят? Ну, привет, пока — только не ори.

На бугре, под тополями набережной, обернулся: девчонка смутно угадывалась под скудным кругом причального фонаря.

«Дядечка! Крепко приложила, крепко. В двадцать семь — дядечка, лет в тридцать — папаша, а под сорок — дедом обзовут. Так пойдет — быстро состарюсь. Сколько же ей? Шестнадцать, семнадцать? Черт их поймет!»

Василий вдруг устал, сонно отяжелел — еле ноги дотащил до автобусной остановки. Превозмогая желание немедленно прилечь на скамейку, он перечитал зажегшиеся вокруг вывески. Привычно, с бесцельной серьезностью перевернул слова: «игинк», «кабат», «онив» — к игре этой его пристрастил Мишка, сын, узнавший буквы в пять лет и распорядившийся новым знанием шиворот-навыворот. Вообще со словами Мишка обращался так же запросто, как и с другими игрушками: разбирал, развинчивал, переиначивал и вскоре понял, что слова можно сочинять. Однажды в городе остановился зверинец, и Мишка, довольно рассеянно посмотрев на приезжих львов и слонов, прямо-таки прирос у беличьего домика. В нем кружилась, сновала, металась рыжая белка, — видимо, ее стремительная жизнь и заворожила Мишку. Он притянул Василия за рукав и, удивленно дергая черными бровенками, сказал:

— Смотри, зырок?!

— Какой зырок?

— Да вон. Зырк, зырк. Даже глаза заболели.

— Ты про белку, что ли?

— Ну да! Похожа на зырка?

— А какой зырок-то, покажи!

Мишка рассердился:

— Это я ее так назвал! Как же я тебе имя покажу?

— Ладно, понял.

— Похоже?

— Похоже.

Дома, предостерегающе таращась на отца, Мишка заторопился:

— Мама, зырок! Угадай!

Ольга негромко, шутливо ахнула и взялась за голову.

— Значит, мама теперь зырок? Что же мне делать, куда же бежать?

— Мама, мама, мама! — Мишка рассмеялся. — Угадай, кто такой зырок?

— Зверек.

— Да, это легко. А какой, какой?

Она сощурилась, потянула пальцы к виску, легонько наморщила лоб — задумалась всерьез, вовсе подыгрывая Мишке.

— Или лисенок, или… — Ольга замедлилась, щеки заалели от азартного желания угадать, — или бельчонок.

— Ура, молодец, правильно! — Миша бросился к ней на шею.

Щеки ее вмиг ожили, потемнели от румянца, она облегченно вздохнула.

Василий удивился:

— А как это ты дошла?

— Не знаю, — она улыбнулась растерянно. — Представила, вообразила и догадалась.

С тех пор и началось:

— Пап, угадай, что такое курум?