Вячеслав Шугаев - Избранное

Антонина вдовьим, слабым к чужому горю и счастью сердцем тоже пожалела Машу: «Нинку зря вчера не отговорила. Вон былиночка какая… А мы тут в десять глоток на нее навалились».

— Уезжай ты отсюда, девушка, — сказала Антонина. — Зачем тебе беду искать? Когда надо, сама найдет.

— Нет! — Маша так резко, непримиримо потрясла головой, что на миг заболели глаза от мелкой черной ряби.

«На что она надеется?» — Нина незаметно и в общем-то легко отказалась от недавнего своего настроения. Она встала и со старательным спокойствием сказала:

— Между прочим, женсовет собрать не я придумала. Трофим просил помочь ему, он боится тебя и не знает, как отделаться. Я тоже не знаю — вот, может, женщины подскажут.

— Не может быть! Он просил?! Не может быть! — Маша посмотрела на Нину, на других женщин: одинаково бледные, строгие лица — ни одно не смягчилось сочувствием. «Если он так сказал, значит, никакой любви нет. Нет, нет, не может быть!»

— Спроси у него, если не веришь.

Маша бежала до конторы, не останавливаясь, не передыхая, ворвалась в комнату охотоведов, — ну и что, что люди, пусть! — бросилась к Трофиму:

— Это правда? Скажите! Это правда, вы меня боитесь?!

«Опять Нинка вмешивается. Ведь сам бы сказал! И при людях — этого не хватало! Хоть провались!» Но, взглянув в ее огромные лилово-черные глаза, встал и, мучительно возненавидев внимательную, напряженно-любопытную тишину комнаты, заговорил:

— Маша, подожди, — он взял ее под руку, вывел в коридор и там, не выпуская руки, увлек к дальнему маленькому оконцу, за теплый черный бок голландки.

— Я утром тебя искал. Хотел сказать, что не могу, что все. Никуда я не уеду, и больше не надо видеться.

— Вы… боитесь?

— Я, Маша, из-за тебя, может, от всей прежней жизни откажусь. Может, вовсе ее не так жил. Разве не страшно об этом думать? А остальную половину как жить? Думаешь, себя ломать, переиначивать не трудно? Не боязно? А ты быстро поправишься, тебе все сначала легче начинать. Ну, и спасибо тебе. Нашла вот меня такого…

— Вы совсем, совсем не любите меня?

— Не надо, Маша. Хватит. Все уже.

— Эх вы! Эх вы!.. — Она вырвала руку, побежала по коридору.

Вскоре она уезжала. Нина узнала от аэропортовской кассирши, на какое число взят билет, и во власти победно-снисходительного торжества, желая утвердить его в глазах всего поселка, предложила Трофиму:

— Пойдем проводим Машу. Чтоб люди видели — зла не держим.

Трофим, слабо порозовев, согласился. Он на минуту ушел в другую комнату, расстегнул рубаху, запустил под нее холодную руку — потер, утишил сердце, в котором вдруг сгустилась и погорячела боль. «Все, теперь — все. Знал, что уедет, ничего мне не надо, но, черт, теперь только понял: все. Коротенькое какое слово, а как корябает больно. Конечно, надо проводить, посмотреть хоть вдогонку».

Они встали под сосенками, напротив самолета, — пять шагов до железной лесенки. Объявили посадку: реденько, неторопливо потянулись пассажиры. Тетка с грудным ребенком на руке, огромный узел — в другой; приезжие охотники со своими собаками, с громоздкой, тяжелой кладью; наконец Маша, отдельно от всех, одиноко, не оглядываясь на бревенчатую избу вокзала, — видимо, никто ее не провожал.

Нина вдруг заплакала: господи, какая маленькая, худенькая, только жить начала и уже с несчастья — ведь сама была девчонкой, вспыхнуло в памяти то доверчивое, чистое небо — сколько же еще этой Маше выпадет… Нина подбежала к ней:

— Ты прости меня… пойми… Не поминай лихом.

Маша безразлично, не видя, посмотрела на нее:

— До свидания.

Маша увидела и Трофима, но отвернулась, не подняла прощально руки.

Она устроилась на жесткой холодной скамеечке, покосилась в окно: сеялась, взблескивала меж сосен морозная пыль, розовела солнечная тропа в глубине сосняка — вон прошли по ней Нина и Трофим.

На колени к Маше положила голову рыжая испуганная лайка — самолет взлетал. Маша погладила собаку, и та, благодаря, осторожным горячим языком лизнула Маше руку.

1970—1972 гг.

Жену проводил утром, сына отвез дневным автобусом к теще в деревню и вернулся домой полным холостяком. Вернулся засветло — в тени еще не загустел холодок, еще черемуха не заполнила прокаленные улицы своим чистым вечерним дыханием.

Шагая к дому, он думал о долгом беззаботном одиночестве, предстоящем ему. Нынешняя беготня по вокзалам, душный автобус, тряский проселок — все это было как бы последним испытанием перед получением прав на него, на этот вот празднично-жаркий вечер.

«Проводил, освободился, заслужил», — приноравливал он к шагу вдруг возникшие слова, то напевая их, то бормоча, и попутно прикидывал, как ловчее распорядиться собственными сборами, чтобы ни минуты не утекло из отпущенной воли.

Но вот словно споткнулся: «От кого освободился? Что заслужил? Семью сплавил и, значит, рад-радешенек? Ни отец, ни муж — так, вроде отпускника. Ловко, парень, устроился. — Он, забывшись, даже головой покивал, этак подтверждающе: слышу, мол, слышу все укоры и упреки. — Ну, ешкин корень! Что-то рано виноватиться начал. Может, воля эта холостяцкая таким боком выйдет — в голос выть буду. Милые, хорошие, быстрей под одну крышу собирайтесь! Никого я не сплавил и никого не забыл. Передышка вышла в семейной жизни. Интересно побыть одному. Не в мужья да отцы запряженному, а самому по себе. Человек человеком. Погуляю, попытаю, а каяться, однако, никогда не поздно».

Дома побрился, переоделся, глянув в зеркало, завершающе прикоснулся к галстуку, нагрудному карману с заветной десяткой — и, наконец, ступил на многообещающую вечернюю дорогу. Его приветствовал насторожившийся караул старух пенсионерок, поросших мхом, на лавочке у подъезда.

— Жена за порог, и сразу — фур, фур!

— Теперь как петух пойдет наскакивать.

— А что ему! Мужик — не баба. Согрешить как умыться.

— Далеко наладился, Василий?

«Сидите, бабушки. Только и дела теперь — чужие грехи собирать. Свои-то отступились: были да сплыли. Искренне сочувствую», — но вслух весело рассердился:

— Значит, так вы со мной?! Когда нужен — Васенька, сынок, а нужды нет — петух блудливый?! Ладно, ладно. Баба Аня! Кто позавчера замок в твою дверь врезал? Тетя Тося! Кто на той неделе звонок тебе чинил? Васенька-сынок или мужик — не баба?

Старухи рассмеялись.

— Сынок, сынок! Иди, Васенька, гуляй. И греши с богом.

— То-то.

Василий было заспешил, мимо яблонь-дичков, вроде как для него расцветших именно сегодня; мимо молоденьких лиственниц, выбросивших первые метелки, тоже, должно быть, в его честь; вообще мимо желанного, праздно текущего вечера. Но на березовом островке, уцелевшем среди асфальта и камня, под сенью влажной, парной тишины он удивился: «Куда это я? Никто нигде не ждет, а я зачастил. Перекур. Посидим, подумаем».