Вячеслав Шугаев - Избранное

— Однако, выпить хочешь? — Старик Попов сидел у печки, покуривал медную трубочку, дым от нее клубился к луче карманного фонарика.

— Попить. Просто попить. Который час?

— Утро скоро. Спи еще, паря, спи. Пока светло не станет, спи. — Это значит, он сидел всю ночь, караулил сон гостя, недвижно, молча, этаким живым памятником прославленному северному гостеприимству.

Я снова лег. Через дыру — харан — заглядывали в чум звезды. Они по-утреннему побледнели и слабо, устало помигивали. И при закрытых глазах я долго еще видел их.

Днем старик Попов повез меня назад. По морозной солнечной тайге, по рассыпчатому, стекающему с торосов снегу, под звон колокольчика-конгилона мы быстро домчались до синих медленных дымов Ербогачёна.

Ни разу не заставало меня ненастье в самом Ербогачёне, и оттого, наверное, каждое возвращение туда бывало столь желанным и исполненным веселого нетерпения. Его безоблачное небо надолго ослепило меня, сообщив мыслям безмятежный, праздный настрой, с каким уместно появляться разве что в День оленевода, когда вся Катанга собирается на льду Тунгуски и свистит, улюлюкает, отбивает ладони на оленьих гонках. По километровому кругу несутся упряжки — треск сцепившихся нарт, белые взрывы в сугробах, сумасшедшие, измученные морды оленей у финиша и каменно-напряженное потное лицо каюра-победителя. А позади рвущихся к призу (транзисторный приемник) упряжек спокойной рысцой бегут олени старика Сычегира, восьмидесятилетнего эвенка. Он обязательный участник гонок на каждом празднике и обязательно приходит последним. Ради него учредили специальный приз: «Тише едешь — дальше будешь». У старика Сычегира сморщенное желтоватое лицо с темно-коричневыми подпалинами на щеках и вывернутым правым глазом: когда-то амака-медведь приветил. Старик плохо видит, и, когда я спросил, как же он ухитряется добывать по двадцать соболей в сезон, он ответил:

— А по стволу, паря, целюсь.

Ах, День оленевода, День оленевода! И я там был, мед-пиво пил, и кое-что в рот попало! Хмельной его удалью, я долго не желал расставаться с праздничной Катангой, а она жила и по будням. Но о них позже.

Я вернулся в Ербогачён из гостеприимного чума, и сотрудник местной газеты «Правда Севера» Валерий Сафьянников спросил:

— Ты знаешь, что у нас есть домик Шишкова?

Я не знал и тотчас же отправился посмотреть на него. Окнами на Тунгуску, на плавную излучину, противоположный берег которой чернел от голого льдистого тальника за ним, в устье распадка, — избушка, придавленная крышей-сугробом, затем уж — дремучая синь тайги… Дом как дом, занятый жильцами. Их не было, внутрь я не попал, и, впрочем, не пожалел об этом: что бы я там увидел? Современный интерьер, ну, естественно, с северной поправкой на мебельный голод. Утварь и предметы домашнего обихода людей второй половины двадцатого века — ни одной бы тени прошлого, ни в одном углу. Лучше было постоять у ворот и еще раз посмотреть на излучину Тунгуски и представить, что, возможно, на этом же месте стоял Вячеслав Яковлевич Шишков и размышлял о героях романа, который он назовет потом «Угрюм-рекой».

В деревне Подволошино жив еще Егор Осипович Зырянов, который нанимался в одиннадцатом году в экспедицию Шишкова. У старика крепкая память, он даже помнит условия найма: рубль в день и еда дармовая. Зырянов помнит, как гостил В. Я. Шишков в эвенкийском чуме, недалеко от деревни Гаженки, и как хозяйка чума Анна Петровна Салаткина показывала ему могилу шаманки рода: лиственница, а на ней гроб чернеет, раскачивается. И шаманку ту, лежавшую в гробу, звали Синильгой. Вспомнив это, Зырянов говорил: «Увидел Вячеслав Яковлевич гроб, побледнел весь, а все равно в книжке что-то черкал».

Другой житель Подволошина, Павел Ильич Жарников, помнит, как Шишков фотографировал подволошинскую церковь, деревенскую ребятню, Тунгуску. И провожатой его была Таня Карелина, по словам Жарникова, «ох и шустрая же девка!». Невольно вспоминаешь другую Таню, первую любовь Прохора Громова, встреченную им в деревне Подволочной, на Угрюм-реке.

Я спрашивал в свое время и у Масягина, и в Ербогачёнском райсовете: почему бы им не открыть музей В. Я. Шишкова? Восстановить бы обстановку сибирской избы тех времен, собрать бы шишковские книги, записать рассказы тех, кто помнит его экспедицию, заказать бы мемориальную доску — и музей уже можно открывать. Что из того, что этот дом временное жилище Шишкова, приют, крыша над головой путешественника? Его книги сто́ят и музея, и памятника на берегу Тунгуски [1] В 1973 году, в дни столетия со дня рождения В. Я. Шишкова, музей был открыт. Собранный с большим старанием и любовью, стоит он сейчас на самом берегу Тунгуски. .

…А теперь, пожалуй, о первом возвращении из Ербогачёна, когда я был одет так, что мама родная бы не узнала. Наш Як застрял в Непе, в сорока минутах от Киренска, — над каким-то перевалом разорвался снеговой заряд. Мы просидели трое суток, и Новый год собирались встречать в пустынной маленькой холодной Непе — даже елку присмотрели. Командировочные кончились, и раз в день мы ходили к председателю сельсовета — он безропотно кормил казенных людей. В остальное время пилоты с застрявших Яков играли в преферанс с обязательными прибаутками, вроде: «Летчик просит — надо дать», «Без унта, без унта», пассажиры слонялись, а я чистил свою роскошную парку снегом, потому что в тепле она стала катастрофически лысеть. «Будь добра! — уговаривал я ее, — Потерпи до Иркутска. Дай пройтись, пусть посмотрят на северного человека!»

Парка не подвела, снеговой заряд рассеялся, и 31 декабря я шел по Иркутску. Бушевала новогодняя оттепель, свалившаяся на город впервые за последние 50 лет, гурумы мои квасились в лужах, но я не торопился — пусть сгорит от зависти весь Иркутск.

Встречные смотрели на меня косо и прямо, они оборачивались вслед! Видимо, прикидывали про себя, какие можно было бы сшить сапожки, какую шапку, какую шубку из этой горы меха…

А я шел и думал: вот бы появиться в таком наряде в Москве, в литературно-художественных и общественно-политических журналах. Как бы у меня стали выпрашивать романы, стихи, легенды, сказания и прочий эпос! Да что там журналы! Меня тотчас же напечатали бы в «Роман-газете» тиражом в три миллиона экземпляров.

Постепенно я расставался с северными одеждами: паркой обил дверь в квартире, гурумы подарил брату, любителю зимней рыбалки, малахай надел в командировку приятель и оставил в какой-то гостинице, рукавицы с прорезью на ладонях отдал еще кому-то, — прямо-таки тянет сейчас написать, что, освобождаясь от одежд, я освобождался от иллюзий, и из почитателя северной экзотики превратился в строгого критика, разглядывающего будничную Катангу.