Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Архиповна начала угощать Клавдю и Шуру брагой, Натке тоже дали попробовать. И она отпила несколько глотков, потому что в браге плавала сушеная малина.

Маркелыч вынес из дому фотоаппарат, начал устанавливать его на деревянной треноге. Шура стал рядом с Клавдей, смахнул с ее волос тополиный пух, пригладил ладонью свой выгоревший, овсяный, косо падающий на лоб чуб. Маркелыч сфотографировал Шуру и Клавдю стоящими около бревенчатого желтого сруба с темными провалами окон. Потом поставил рядом с ними Натку и Архиповну и еще сделал несколько снимков.

— Все, мать, шабаш! — заспешил председатель, посмотрев вслед удаляющейся толпе. Архиповна начала разливать по стаканам остатки браги. Крупные жилистые руки ее вздрагивали, и тонкий стеклянный кувшин, ударяясь о края стаканов, тихонько позванивал. Клавдя взяла из ее рук стакан, вдруг опустила голову, подняла к глазам зажатый в руке платок и, поставив стакан на косяк окна, отвернулась к стене. Шура просительно взглянул на отца. Маркелыч шагнул к ним, поднял свой стакан, бодро чокнулся с сыном.

— В другой раз, Клава, в новом доме… в вашем доме пить станем…

Председатель хотел сказать еще что-то, но тоже смешался и, не найдя на этот раз слов, молча обнял сына и Клавдю. В наступившей тишине стало слышно, как трепетно шумит на тополях и черемухах молодая листва… Провожающих они догнали в конце починка. Первые ряды уже выходили за околицу.

Движение замедлилось. Нетерпеливо переступая ногами, храпели и лязгали удилами лошади. Тревожней и реже переговаривались бубенцы. И от движения и звуков этих вздрагивали лежащие перед домами белые пуховые облака.

За деревней, у развилки дорог, росли на поляне старые тополя. Одна дорога уводила в поля, другая — поседевшая, выгоревшая от солнца, в голубоватой опушке молодой полыни поднималась на Синюю гору, к лесу. Этот старый проселок соединял Кукуй с большим трактом и с железнодорожной станцией. Здесь под тополями провожающие всегда останавливались. Дальше ехали с новобранцами только родственники. Остановились и сейчас. В последний раз рванул мехи гармонист, взлетела в небо песня «Броня крепка, и танки наши быстры». Новобранцы начали прощаться. Они подходили к каждому, кто стоял тут: к девушкам, женщинам, старикам, к мальцам и подросткам, крепко обнимали и целовали их.

Шура и Клавдя пошли по дороге вперед. Там, где кончалась поляна и серела дорога во ржи, уже стоял, готовый двинуться по сигналу, поезд подвод. Отбиваясь от оводов, мотали головами и хвостами лошади, нетерпеливо переступали ногами в горячей пыли. Одна Герка, тонконогая, серая в яблоках кобыла, стояла не двигаясь. Навострив уши и вся подобравшись, вздрагивала кожей да тревожно косила на толпу горячим фиолетовым глазом. Это была выездная лошадь колхоза. На ней ездил в район председатель. Сейчас, запряженная в кованный железом тарантас, она возглавляла поезд.

Дойдя до первой подводы, Шура оглянулся, помахал всем платком. Маркелыч натянул вожжи, Герка тряхнула темной гривой, высоко вскинула голову. Громко звякнул прикрепленный к дуге колокольчик. И тотчас же, как по команде, в голос заплакали женщины. Новобранцы и родственники двинулись к подводам.

— Что же сегодня Быргуши нет? — громко сказал кто-то за спиной у Натки, и она вздрогнула. Даже имя Лизы-быргуши, Лизы-дурочки вызывало у нее в душе холодок, как от встречи с чем-то непонятным, пугающим. Натка выбралась из толпы, влезла на жердяную изгородь, что примыкала к полевым воротам. Взгляд ее побежал через желтеющее поле ржи к ельнику, туда, где дорога почти соприкасалась с лесной опушкой.

— Еще не было такого, чтобы она провожать не пришла!

— Что-то, знать, задержало.

— Дурочка, дурочка, а тоже, выходит, переживат.

— Дурочка! Может, умнее нас с тобой…

Лесная поляна была пуста.

Длинный, раскрашенный лентами и цветами поезд подвод, свернув на проселок, вдруг остановился. Шура повернулся к толпе, напряженно отыскивая взглядом кого-то. Клавдя вскинула руки, будто хотела удержать его, потом рванулась с места и, догнав тарантас, вскочила на подножку, села рядом.

Удалялись, пыля, подводы. Стихала гармошка, все выше и тоньше пели колокольчик и медные бубенцы. Натка поискала мать, бабу Настю и брата Толю, но вокруг, тесно обступив ее, стояли нарядные девушки, женщины, старики и подростки. Все смотрели на дорогу, и почти у каждого в руках был белый платок. Кто утирал лицо и глаза, кто все еще махал вслед новобранцам. Натка сорвала с головы материну косынку, выскочила вперед и тоже отчаянно замахала. Но Шура уже не видел ее. И оттого, что рядом плакали женщины, оттого, что Шура так и не оглянулся, Натка горько и громко заплакала.

Толпа начала редеть. Опустив головы и плечи, грустные, расходились женщины, кто по домам, кто в поле. Натка снова влезла на изгородь. Над дорогой стояло облако пыли. Поезд уже поднимался на увал к лесу. Повозок, утонувших во ржи, не было видно, и в слепящем полдневном мареве Натке казалось, что по желтому хлебному морю плывут одни лошади. Вот поле кончилось, дорога пошла опушкой елового леса. И опять стали видны повозки. И даже то, как лошади шли в гору шагом, неторопливо перебирая ногами и слегка выгнув шеи. Поравнявшись с лесной поляной, первая лошадь замедлила ход. В стороне от дороги, под высокой раскидистой елью, что-то белело. «Лиза! Быргуша!» — снова вздрогнула Натка.

— Вон она! Вон, под елкой, — заметили ее и стоящие под тополями.

— Опять в белом платье… Как невеста…

Все меньше и меньше, поднимаясь в гору, становилась цепочка подвод. И скоро совсем исчезла. Разошлись, переговариваясь, последние провожающие. Баба Настя давно уже окучивала в огороде картошку и ругала Натку. А Натка никак не могла слезть с изгороди, потому что на лесной поляне под высокой разлапистой елью, словно застывшее изваяние, стояла женщина в белом платье. Потому что в ушах у Натки все звенели и звенели бубенцы. А над починком, нагоняя тоску, кружил и кружил белый буран.

Вечером баба Настя налила кринку парного молока и понесла эвакуированным. Натка и Тонька увязались следом: не терпелось познакомиться с приехавшей девчонкой. Дверь в доме оказалась запертой изнутри. Баба Настя постучала-постучала, поставила кринку на раскрытое кухонное окно, с тем и ушла. Натка и Тонька потоптались еще на крыльце, постучали и тоже отправились за конный двор проведать, не поспела ли конопля в поле.

На другой день Натка выпросила у бабы Насти горшок с цветущей геранью.

— Отнеси, — похвалила ее за догадку бабушка. — Они теперича как былинки в поле. Думают, тут чужие. А то и невдомек, что горе-то обчее.

На этот раз девчонка сидела на крыльце. Около нее крутился котенок. Она привязывала котенку бантик на хвост.