Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

В одном из окон дома, что стоит через дорогу от Ванекиного, показывается белая Аркашкина голова. Аркашка насвистывает и, поймав осколком зеркала солнечный луч, наводит на Тоньку.

— Чего рассвистелся, филин белобрысый?! — кричит с изгороди Тонька. — Как пескарей ловить, дак девки несите сито. А как нашел пиканное место, дак сразу зажулил.

— Таскаешь потихоньку задами, — поддерживает подружку Натка.

— Мотри! Дожульничаешь! — грозит кулаком Тонька.

— А кого я утром звал по пиканы? — обиженно отвечает Аркашка. — Кого мать будила не добудилась?

— Мотри у меня! — уже тише говорит Тонька и поспешно слезает с изгороди.

— Пойдем по пиканы! — командует она Натке, забирая из карманов ее платья привядшую кислицу, свою Тонька еще вчера раздала братьям.

— Не-е! — нерешительно тянет Натка и снова оглядывается на ворота. — Мы с бабой Настей картошку окучивать будем.

Аркашка и Тонька отправляются на Васин выруб искать пиканы. Натка садится на изгородь под черемухами. «Может, выйдет девчонка, — думает она. — Может, удастся поиграть в мячик».

Обычно Натка, Тонька и Аркашка целыми днями околачиваются на речке. Ловят ситом пескарей, купаются, ищут на берегах Ольховки кислицу или сладкую траву черногубку. Когда в лесу поспевают пиканы, смородина, земляника, малина, ходят в лес.

Сегодня все эти занятия кажутся Натке неинтересными. Известие о настоящем резиновом мячике словно приковало ее к Ванекиному дому.

Тени от тополей, домов и черемух все укорачиваются и укорачиваются. От земли и травы, будто от каменки в бане, пышет жаром. Русую Наткину голову припекает солнце, голые руки и ноги надоедливо кусают мухи, а она все сидит и ждет большеглазую худую девчонку с красными бантами в косичках.

Середина июля, а на дворе, нагоняя тоску, сыплет и сыплет легкий тополиный снег. Даже старики не помнят, чтобы так обильно и медленно отцветали в Кукуе тополя. Больше месяца на крыши домов и сараев, на наезженные до блеска колеи дорог, на речку, поляны и пашню оседали тополиные хлопья.

Натка вскакивает с изгороди и с досадой начинает смахивать с плеч и волос надоедливую тополиную вату. Ни в окнах дома, ни во дворе городской девчонки не видно. Улица тоже пуста, лишь по белой, пересохшей до трещин тропке из ложка к дому немого поднимается баба Настя.

«Чего это она так вырядилась? — недоуменно думает Натка. И вдруг на знойной, прокаленной полдневным солнцем улице Натке становится так знобко, что руки и ноги ее, как после купания, покрывает пупырчатая гусиная кожа. — Шуру, сегодня Шуру на войну провожают!..» И яркий, словно сотканный из шафранного света день вмиг блекнет.

Уже не раз Натка видела, как провожали новобранцев в их починке. Обычно в этот день бригадир на какое-то время освобождал взрослых от работы. Ребята и девушки, взявшись за руки, шли по дороге стенкой и пели под гармонь песни. Позади, сдерживаемые подростками, тихой иноходью мяли дорожную пыль запряженные в тарантасы лучшие колхозные лошади. В черные, буланые гривы их девушки вплетали разноцветные ленты, дуги обвивали венками из цветов или яркими гарусными поясами, поднятыми для такого случая со дна бабушкиных сундуков. Прикрепленные к упряжи медные бубенцы голосисто и тревожно переговаривались. По обочинам дороги бежала разнокалиберная ребятня. Так до войны провожали в Красную Армию новобранцев.

Не было сегодня этой приподнято-радостной торжественности. Не было и тех красок, как во время проводов еще год назад. Но война, перевернувшая многое в жизни и душах людей, сохранила эту вроде бы неуместно праздничную церемонию.

Едва баба Настя и Натка вывернули из проулка, как тотчас увидели толпу, запрудившую улицу перед конторой. Обычно здесь, с высокого крыльца колхозного правления, председатель Маркелыч говорил сельчанам напутственную речь.

— Ну же, быстрей! — забежав вперед, нетерпеливо крикнула Натка. Заслышав высокие переливы бубенцов, перескочила через увитую гусиной травой канаву и, взбивая босыми ногами горячую пыль, пустилась по дороге к конторе.

На залитой солнцем улице грустно кружил тополиный буран.

Вместе с Шурой призывалось еще шесть парней, все они когда-то работали у Наткиного отца в тракторном отряде. И хотя отца уже не было в живых, они не забывали их дом. Натка хорошо знала в лицо всех трактористов. Чаще других заходил к ним Шура.

Перед финской войной, рассказывала бабушка, отец возил ребят в район на стрелковые соревнования и просил мать сшить им одинаковые белые рубашки с отложными воротниками, по-городскому. Вот и сейчас они были в этих рубашках.

Нырнув в толпу, Натка начала пробиваться к Шуре. Все в нем напоминало ей отца. Его светлые волосы так же пахли полынью и полевым ветром, широкие ладони рук с крошечными, впечатавшимися в поры масляно-черными точками — трактором и землей. Заметив рядом с Шурой Аркашкину сестру Клавдю, Натка остановилась. И сразу толпа зажала ее. Теперь она видела лишь крепкую, обтянутую белой рубашкой спину Шуры и его красную от загара шею.

«Интересно, поедет на станцию Клавдя? — глядя на их спины, подумала Натка. — Вот если бригадир не отпустит Клавдю, тогда, может быть, ее повезут на станцию?»

В душе Натка, конечно, завидует Клавде: тому, что она взрослая, и тому, что красивая, что на лошадях гоняет не хуже ребят. И частушки поет лихо, и дробит так, что ни одной девчонке не угнаться за ней. Молодежное звено Клавди Шулятевой — самое передовое в Совете. Сколько ни ругает их бригадир за то, что гоняют на усталых лошадях, а от работы не отстраняет. Шура хоть и называет Натку своей невестой, а вечерами провожает с посиделок Клавдю. Просто Шура, пока работал с отцом, очень привык к их семье. И они привыкли к нему тоже.

Задумавшись, Натка не заметила, как председатель окончил речь и сошел с крыльца. Толпа качнулась и понесла ее вперед. И тут она прямо перед собой увидела расшитую красными галунами гимнастерку председателя. Глядя на Натку и посмеиваясь в желтые, прокуренные усы, Маркелыч наклонился к сыну и что-то тихо сказал ему, и Шура, оглянувшись, остановился и, подхватив Натку под мышки, поднял, поставил рядом с собой.

Теперь Натку никто не толкал. Она шла по дороге и, чувствуя на плечах горячую сильную руку Шуры, счастливо поглядывала на висевших на заборах ребятишек. Клавдя, держа Натку за руку и высоко вскинув голову, шла по другую сторону от нее.

Поравнявшись с домом отца, Шура свернул на обочину и остановился около смоляного желтого сруба, поставленного на поляне перед усадьбой. Рядом лежали уложенные штабелями, уже отесанные, приготовленные для крыши плахи, незастекленные рамы, груда сухого мха и щепа. Шура посадил Натку на теплые доски и пошел навстречу матери, которая выходила из ворот со стеклянным кувшином, полным пенистой браги. Клавдя остановилась около сруба. Белый тополиный пух запутался в ее темных, как деготь, коротко остриженных густых волосах.