Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

— А как же? Тут кружили. Один такой тучный и сонный. Другой — вроде меня, шустрый, худой. И лошади под ними ничего, справные.

— Куда же они подевались?

— Может, в овине чьем. Или в логу пережидают. Тут под угором-то дорога прямо по-за амбару идет.

— А кони? — вскочил на ноги Степка. — Кони какие?

— У толстомордого вроде белый.

— А другой — чалый?

— Не помню.

— Та-ак! Не горячись, Степан. Сиди пока тут, — Тимофей загибал уши шлема, что-то соображая. — Понадобишься, позову. Ведите меня к тем башкирам.

Сторож, шагая впереди Мазунина, скользил деревянной ногой на леденистой тропе. Мазунин оглядывал темнеющие вдоль реки гумна, лог и притихшую улицу. Еще недавно он чувствовал только усталость в спине и ногах, теперь все его внимание сосредоточилось на звуках. Где-то далеко и глухо стучал колесами поезд, журчала в логу снеговая вода, а неподалеку, казалось, все время кто-то осторожно и хрипло переговаривается. Не однажды пришлось Тимофею проверить на себе за эту зиму любимую поговорку Овчинникова: в минуты боевой опасности и тревоги красноармеец должен лучше слышать, видеть и соображать.

У пожарной караулки стояла запряженная в широкие сани белая лошадь, на крыльце сидели, тихо переговариваясь, трое башкир. Дремавшая лошадь, почуяв чужих, устало вскинула голову, кося темным глазом на подошедших.

После разговора с башкирами Тимофей уже не сомневался, что верховыми были не кто иной, как его земляки Демьян Харин и Кузьма Поздеев.

Из распластанных туч выглянул разгорающийся осколок луны, и все, не сговариваясь, посмотрели в открывшуюся в сером сумраке ночи близкую окраину улицы. Там, на околице, сходились обе дороги — прямая, что шла улицей, и полевая, что петляла гумнами у реки. Подошел подтянутый и по-боевому настроенный Степка. В руках он держал увесистый кол. Тимофей начал объяснять свой план ему и башкирам.

— Устроим засаду там, — показал он на окраину улицы.

— Ек! Ек! — закивали дружно башкиры, с уважением поглядывая на Тимофеев шлем, шинель и пристегнутую к поясному ремню кобуру с наганом. — Лошадь пусть отдыхает. Ее лучше убрать во двор.

— Лошадь я приберу. Какой разговор, — сторож оглянулся на лог. — Они где-то недалеко. Как зашумели, я вышел за ворота, в улице их уже не было.

Минут через десять башкиры, Мазунин и Степка стояли под соломенной крышей загона последнего двора, что располагался на речной стороне. Здесь было теплее, только ноги холодило от снега. За загоном, метрах в пятнадцати-двадцати, сходились обе дороги. Теперь оставалось ждать.

Близилось утро. Разгоревшаяся за ночь луна начала тускнеть. Над лесистыми горбами Верблюжьей зависла бледно-зеленая полоса.

— О-о-о, аллах! Помоги! — молились, сгрудившись в углу загона, башкиры, прикрывая темные скуластые лица худыми ладонями.

Мазунин и Степка, стоя рядом, через щель в бревенчатой стене загона смотрели на дорогу. Время тянулось медленно. От сильного волнения Степка то и дело протирал глаза. Наконец что-то затемнело посреди улицы, послышались частые всхлипы мокрого снега под копытами лошадей, и четко обозначились верховые.

— Едут! — коротко бросил Степка башкирам. Он давно готовил себя к подобной операции, но никак не предполагал, что когда-нибудь придется столкнуться с отцом. Теперь, увидев отца, Степка почувствовал, как стало жарко и заныло в груди.

Мазунин расстегнул кобуру, махнул остальным, чтобы держались позади него, пошел к воротам загона.

Впереди ехал, сторожко склонившись над положенным поперек лошади тяжелым мешком, Демьян Харин на Серке. За ним, порожний, часто оглядываясь назад, дергал поводья, подгоняя своего Чалого, Кузьма.

Оставив башкир пока за сараем, вышли на дорогу.

— Тпр-у-у! Стой! — Мазунин схватил переднюю лошадь за уздечку, сильно сжал удила. Серко, вскинув голову, тревожно заржал.

— Спокойно, Серко! — не выпуская поводьев из рук, Мазунин потрепал лошадь по шее.

— Зерно! Зерно! — уцепившись обеими руками за мешок, закричал Степка башкирам.

— Отойди, шшанок! Ирод проклятый! — наезжая на Степку, замахал кнутовищем Кузьма.

Все произошло так неожиданно и так быстро, что Демьян, плохо веря себе, продолжал, казалось, спокойно сидеть на коне, лишь глаза его из-под кудрявой мерлушковой шапки с особенной ненавистью смотрели на Мазунина.

— Ну, чего? Чего бельма-то вылупили?! — наконец закричал он, отпихивая сапогом Степку.

— Отойди, шшанок! По ночам на людей набрасываться…

— Держи лошадь, Степка! — Мазунин, сжав в кармане наган, холодно посмотрел в лицо Демьяна. — Зерно отвезете туда, где взяли.

— Моя пашеница! Забыл, каку из моих сусеков повыгребли! — Харин, заметив бегущих к дороге башкир, начал пинать сапогом коня и дергать поводья. Башкиры окружили лошадь Демьяна, вцепились в мешок с обеих сторон.

— Кому? Этим межеумкам? Басурманам проклятым? Они ее когда-нибудь сеяли? — кричал в ярости, отбиваясь от набежавших кнутом и ногами, Демьян.

— Степан, поворачивай лошадь! Мешок рассыплют!

— Тащите его на землю. Самого на землю! — разворачивая лошадь, командовал Степка башкирам.

Кузьма, лишь только завидев башкир, огрел кнутом Чалого, отъехал на расстояние и ждал. Пока Степка разворачивал лошадь, как ни отбивался Демьян, башкиры стащили его на дорогу.

— Лад-на… пока ваша взяла… — Демьян неуклюже поднялся с мокрого снега и едва сдерживался в бешеной злобе, чтобы не броситься на Мазунина. — Ты… выкормыш… за все ответишь.

— Это вам теперь отвечать. Ни вы, ни Кузьма не отвертитесь. Милиция за тысячу верст найдет, — дав возможность Степке и башкирам отъехать на расстояние, Мазунин повернулся и пошел в Чадновку.

— Пес подзаборный. В деревню не возвертайся! — шагая в ожидании лошади вслед за Мазуниным, кричал, задыхаясь в бессильной ярости, Харин. — Голову оторвем!

На другой день емашинцы сходили еще по разу на станцию по холодку и засобирались домой, Тимофей тоже отпросился у Школиной. За всю прошедшую зиму и весну это был первый его выходной.

До Тауша он шел со своими. В полях дорогу совсем развезло. Емашинцы решили, не заходя в село, пройти прямой зимней дорогой, по ельникам и березникам. Тимофею же нужно было повидать в волостном Совете председателя и фельдшера на приемном пункте. Уже который день его беспокоил зуб. Теперь же, после мокрой, бессонной ночи, с зубом не было, казалось, никакого сладу. Даже курево не помогало.

На улицах обычно оживленного волостного села не видно было ни подвод, ни людей. В грязных после зимы дворах не мычала скотина. Только на церковной площади, напротив волсовета, понуро стояла привязанная к коновязи красная лошадь да три бабы суетились около тесового коммунального дома.