Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Мужикам тоже не терпелось поскорее попасть на станцию и получить семена: а ну как растащат все, и им не достанется. И еще хотелось всем подальше уйти от Верблюжьей горы, где в лесистом логу, у самой дороги, лежала окоченевшая женщина. Кто такая? Откуда? Люди проходят мимо, тихо крестятся, глядя на то, как полощет ее длинные дегтярно-черные косы, сбегая с глинистого угору, мутный ручей. Лишь по покрою зипуна и вплетенному в косы монисту можно судить, что это башкирка.

«Еще одна жертва голода, — глядя на башкирку, думает Сима, и холодное, унылое чувство охватывает ее душу. — Каким необъятным может быть человеческое горе!» Ей вспоминается расколотая засухой бурая земля прежде зеленых полей, лога, в одно лето превратившиеся в лысые глинистые овраги. Словно неподвластные сердцу и разуму чудовища ощерили ненасытные пасти. Подойдешь к такому глубокому, на километр протянувшемуся колодцу, заглянешь вниз, и таким холодом тебя охватит, что и небо над головой пологом бесцветным покажется, а унылое чередование деревянных столбов возле окаменевшей дороги — зловеще грозным. Налетит ветер — злобно завоет, загудит проволока. И что только не услышишь в этом свисте и вое: и предсмертные стоны ушедших людей, и последнее одинокое ржание замученной лошади, и жалобный вой одичавших собак.

Но вот наконец и станция, с терпким весенним запахом тополей, с отрывистыми криками паровозов и гулким стуком стальных колес. Степка, перешагивая через рельсы, ведет сельчан к тупику прямиком. За станционным депо на ржавых рельсах никуда не ведущей, перегороженной толстыми бревнами насыпи стоят четыре облупленных вагона. Над железной крышей одного из вагонов синий дымок. И ни одного человека вокруг.

Некоторое время емашинцы ошалело молчат: а вдруг опоздали и вагоны уже пусты?

— Э-эй, ак-ти-вис-ты! Кто семена выдает? — наконец раздается восторженный голос Степки.

— Вот вам и активисты! — зло басит кто-то из мужиков в толпе.

Скрипит дверь крайнего пустого вагона — и невысокая женщина в драповом черном пальто и серой армейской ушанке с блокнотом и карандашом в руках спрыгивает на землю.

— Добрый день, товарищи! Откуда прибыли? — бодро спрашивает она, и Сима только теперь узнает в худощавой, с постаревшим и загорелым лицом женщине Школину, секретаря Таушинского волкома. Вслед за Школиной откуда-то из-за вагонов на Степку и Симу радостно налетает Тимка. На нем шинель, все тот же шлем, только сапоги совсем сдали. У одного подошва подвязана веревочкой и из дырявого носка торчит пакля. Появляются еще двое парней и Мясникова, все в шинелях.

Степка задерживает восторженный взгляд на большом черном нагане, что висит на ремне у Мазунина сбоку.

— Ну чисто вылитый комиссар!

— Домой-то когда теперь? — спрашивает Сима.

— Вместе с вами. Думаю отпроситься у Школиной, — на потемневшем скуластом лице Тимки весело поблескивают светлые глаза и зубы.

Степка озабоченно смотрит на Тимофея и сдвигает на макушку свой заячий малахай.

— Как зерно понесем? Дорога совсем разъехалась.

— Пока амбары тут подготовили. Как подсохнет, увезем на подводах.

— В чадновские амбары нам не с руки! Которые пехом — пусть сыплют. А нам не с руки!

Тимка резко оборачивается на знакомый высокий голос и видит подъехавших. Это Демьян Харин на своем сытом Серке и Степкин отец Кузьма на низкорослом чалом меринке. Чалый запаленно дышит, шея и бока его в темных подтеках пота. Нелегко, знать, досталась ему дорога рядом с сытым кулацким конем.

— Так негоже! — решительно наступает на Тимку Кузьма. — Не годится всем вместе.

— Зерно охранять будут, — миролюбиво вставляет, подходя к верховым, Мясникова.

— Барышня, нам не подходит! Сразу на руки получить желаем, — горячится Кузьма.

— Стоило десять верст киселя хлебать, — вторит Кузьме теперь кто-то уже из толпы. Харин угрюмо молчит и старается не смотреть на Мазунина и активистов.

— Тут не собрание, — властно одергивает Кузьму Школина. — Как всем, так и вам. Отпускаем только по спискам, утвержденным комитетами бедноты. Степан, кто у вас старший?

— А вот — Егор Михеич, — показывает Степка на статного рыжеватого мужика в полувоенной одежде и сапогах со шпорами. — Кавалерист-азинец. Находится после лазарета на отдыхе.

Егор Михеич, сильно опираясь на свежевыструганную липовую палку, подходит ко Школиной и подает ей развернутый тетрадный листок. На нем фиолетовым карандашом угловато выведены фамилии бедняков.

Школина берет список, по-мужски крепко жмет фронтовику руку и, обращаясь к прибывшим, приглашает.

— Идемте, товарищи. Еще раз повторяю: отпускаем по списку, только беднякам, крайне нуждающимся. Тимофей, отведешь своих в Старую Чадновку, к амбару, что на задах у пожарки.

— Знаем мы ваши амбары. Двуногих мышей кормить, — угрюмо набычившись, роняет наконец Харин. — Мастера по чужим сусекам грести…

— Мы сразу желаем. Лонись у нас сколь выгребли!.. — визгливо поддерживает его Кузьма.

— Сима, подсушись тут, — Тимофей показывает на вагон, над крышей которого курится дымок. — Я отнесу твое, — он забирает у Симы мешок и шагает вслед за Школиной.

— Демьян Евстафьевич, надо бы главного начальника разыскать. Негоже нам в общий амбар сыпать.

— Экий ты, братец, прыткий. Ежели даже навесят, та́к они тебя одного и отпустят.

— А нешто с конвоем?

Около верховых останавливается Степка.

— Поезжайте домой, батя. Народ не смешите тут. Я уже получил.

— То-то, брат! — зло плюет под ноги лошади Харин.

— По-лу-ча-тель! — багровеет лицом Кузьма и замахивается кнутом на Степана. — Попробуй домой с пустыми руками явись. Я те харавину спущу, получатель.

— Цыц ты! Не лайся тут. Нечего дуриком на рожон переть. — Харин, не глядя на толпу, дергает поводья коня. — Нно-о, Серка!

Кузьма концом кнутовища сдвигает набекрень заячий малахай, вытягивает длинную шею и пускает своего Чалого следом.

— Ишь отмеривает! — показывая Мазунину на худую и прямую, как жердь, спину отца, морщится Степка.

— Эти небось не обробеют.

— С собакой мяса не делят, — запоздало пускает кто-то вслед верховым из толпы.

Узкая дорога от станции через грязно-снежный пустырь перешла в такую же узкую длинную улицу. Над тесовыми скатами крыш уныло торчали в черных грачиных гнездах голые тополя. Раньше в такую пору обычно всю улицу оглашает птичий базар. Теперь гнезда пусты. Ставни неказистых, осевших в землю домишек большею частью закрыты. На дороге ни собаки, ни курицы.

Тимофей повел односельчан задами. Там, около загонов, конюшен, лабазов, еще держалась подтаявшая до наледи тропа. Шли по одному, цепью, низко склонив под тяжестью нош спины и головы. Идти предстояло километра два, молчали. Сима шла последней, налегке. В узелке, который держала она в руке, лежали вареные картофелины и две сайки. Зимой мать, оставшись одна, промела старые сусеки и сберегла отсевки на черный день. Еще лежала в узелке завернутая в газету пачка мыла, которую подарил ей при встрече на станции Тимофей.