Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Смотрим, начал парень расти. Да и то, что дивиться — хлеб стал есть досыта да волю узнал. За какие-то года три такой парень выправился, высокий да плечистый, космы свои постриг, и угрюмости как не бывало. Да еще выучился на гармони играть — от Полыгалова гармонь-то осталась. Девки заглядываться стали. А в двадцатом-то годе… Ох и лихой этот двадцатый выдался. Засуха навалилась страшенная. Смерть начала косить людей. Целые семьи вымирали. А кулаки что же? Попрятали хлебушко. Вот в ту лиху осень и приехал в наш Емаш отряд из Перми. У кулаков излишки хлеба, стало быть, отбирать начали. А с продотрядовцами ходил Тимка Мазунин, как комсомолец. Партийцев в те поры в деревне не было, воевали далеко от дома. Тимка ж на мельнице робил. Знал, у кого сколь намолото. Так-то и так, говорит. Ищите. У вас, говорит, Демьян Евстафьевич, еще пудов семьдесят быть должно. И находили. То в поденнице, то на чердаке, либо в подвале. Лютую злобу затаили на него тогда богатые мужики. Особливо харинские. Они и в мирное время что ни праздник, то драку затеют. Звери лютые весь этот харинский пород был. Не раз пытались они свести счеты с Мазуниным. И в тот раз, как, проводив продотрядовцев, он из волости возвращался…

Тимофей вышел из волостного села после полудня. В мутном, томительном небе белым бельмом пучилось солнце. Миновав последние дома, остановился, оглядел разбитый до зольной пыли проселок, глубокие разломы земли у обочин, зачумленные бодылья репья и полыни, унылую даль полей. Постоял, выжидательно поглядывая на серую длинную тучу, зависшую над проселком километрах в полутора от села, решая, по какой дороге отправиться. Натянул низко на глаза козырек шлема, застегнул наглухо гимнастерку и свернул в лес. Скоро из ложка вышла толпа, и он видел исхудавших, почерневших от голода и пыли людей. Это возвращались в село после крестного хода крестьяне. Впереди шли, неся перед собой большую деревянную икону, сухопарая старуха, одетая в черный балахон, и высокий, крепкий еще в кости старик с пегой гривой волос, одетый тоже во все черное. Очевидно, поп и монашка. За ними тянулись женщины помоложе, а сзади совсем старые, с усохшими, пожелтевшими лицами, похожими в своем мученическом терпении на лики святых, которых они несли перед собой на больших и малых иконах.

Глубокие морщины на изможденных лицах людей были похожи на многочисленные трещины и разломы земли. И казалось, сама земля, подобно ропщущей и плачущей толпе, издавала бессильный стон и сама умирала, бессильная родить.

И ему представилась унылая даль огромного облысевшего простора земли от Урала до Волги, и сердце его наполнилось скорбью к доведенным до отчаяния людям и немедленной жаждой действия. Он представил, как груженные тяжелыми мешками с зерном подводы продовольственного отряда подъезжают теперь к железнодорожной станции, как смягчилось и подобрело еще вчера суровое, с потемневшими скулами лицо начальника отряда Степана Овчинникова. Уж кто-кто, а Овчинников насмотрелся на страдания людей, с самого июня колесит с отрядом по губернии.

Это для него, шестнадцатилетнего комсомольца Тимофея Мазунина, сбор зерна и отправка продовольственного отряда — первое большое дело, удачно завершенное для народа и революции.

Пыльные вихри сухих полей доносило и сюда, в голые, без единого листика перелески лога. Здесь тоже пахло прахом и тленом. Щуря глаза, Тимофей посмотрел в томительное, мглистое небо, где по-прежнему неживым, белым пятном маячило солнце, прикинул, успеет ли засветло дойти до дому, если еще завернет на Ключевские хутора. Он представил, как обрадуется Сима, когда он выложит перед ней на стол все содержимое своего заплечного холщового мешка: два бумажных кулька с кукурузой и рисом, книжки, грифельные доски и карандаши — все, чем наградили его в волкоме.

Дойдя до развилки, где лог двоился — один, крутой, в перелесках, тянулся к мельнице и деревне, другой, пологий, резко сворачивал к Ключевским хуторам, — Тимофей сбросил с плеча мешок и присел на поваленную, замшелую елку. Чувство голода было привычным: сосало в животе, слегка кружило голову, точно целый день бродил по болоту и надышался багульником, подрагивали от слабости в коленях ноги — сказывались бессонная ночь и целая неделя волнений. И все-таки, прежде чем доберется до мельницы и отоспится, Тимофей решил завернуть на хутора. Сима Голубчикова, как и Тимка, была комсомолкой. Их в Емаше всего-то трое. К тому же Сима второй год учила хуторских крестьян грамоте. Половину учебников и грифельных досок он оставит у нее, другую — отнесет учителю в школу. Тимофей достал из холщового мешка бумажный кулек с зерном, взвесил на ладони и поднес к лицу. Незнакомо сладко и сытно пахли желтые крупные зерна.

Утром в волкоме благодаря стараниям коротко стриженных подруг Мясниковой и Школиной, присланных для просветительной и комсомольской работы из города, он уже отведал, как вкусна каша, сваренная таушинскими активистами из американской кукурузы.

«Это тебе от Мясниковой и Школиной, — скажет он Симе. — Правительство, продолжая в Сибири и на Дальнем Востоке гражданскую войну с белыми, платит заграничным буржуям золото, чтобы накормить народ, и не думает закрывать школы ликвидации безграмотности».

При воспоминании о школе ликбеза лицо Тимофея озарилось счастливым светом. Он гордился тем, что в прошлом году сам научился по слогам складывать слова, а вот теперь, через год, до того навострился, что читает уже любой шрифт и все, что попадется под руку: и газеты, и книжки.

Тимофей поднялся, закинул за плечо мешок и зашагал по рыжей балке к синеющим в вечерней дымке лесу и хуторам. Не терпелось Тимке заглянуть к Голубчиковым. Впервые увидят его сегодня хуторяне и Сима не в лаптях и холщовой паре, а в гимнастерке, галифе, шлеме и сапогах. Военную форму подарил Тимофею вчера в волости Степан Овчинников, похоже, поделился своей или кого-то из продотрядовцев.

По окрестным деревням и хуторам ходило много легенд о былой славе комиссара Овчинникова. Одна из них тесно переплетала Тимкину судьбу с судьбой комиссара.

На переломе весны и лета 1919 года колчаковцы отступали на Екатеринбург. Части 28-й Азинской дивизии преследовали их. Троица — престольный праздник в Емаше. И хотя в то лето она была поздней — начало июня, самая горячая пора сева, — деревня гудела. Кулаки доставали спрятанные в подвалах четверти самогона, корчаги медовой браги с сушеной малиной, резали кур и баранов. Над деревней в то сухое, безветренное утро курились дымки, в нос били запахи жареного мяса и сдобного хлеба.

Колчаковцы пришли в деревню к обеду. К их встрече было уже все готово, но гулянье не состоялось: красные шли по пятам, могли появиться в любую минуту.

Читать дальше