Леонид Леонов - Три рассказа

Чего тут не было! То, понимай, розаны в глазах цветут, то еще что-то такое, приятное и круглое то-есть. Усатая-то уж и храпит, а эта все порхает, порх да порх. Весь я прямо как облупленное яйцо сидел, не смею рукой двинуть, совестно. И скрипочка-то — пальцем раздавить, хрусткая, а такой звук! Обидно мне вдруг стало, вот-вот зареву. Сорвался с места, сунулся к Аристарху, а тот стоит с белым лицом, ну ровно вот пузырек встряхнули и осадок всплыл. Тут мы по мосту проезжали, грохочет мост. — «Это она про меня играет»… — шепчет мне Аристарх, а я его и не слышу, у самого все лицо уж наизнанку вывернуто. Вдруг дернуло меня к окошку. Подошел — вижу, железная перекладинка тут, а руки нету…

Так весь перегон и проиграла нам. Мне-то, конечно, всех обидней было… А ветер снаружи, действительно, очень сильный был. Прямо сквозь щели обжигал.

— Это она из хитрости играла, — сказал Андрюшка Подпрятов.

— Укорить хотела, — прибавил от себя Юда.

— Зряшная бабенка, а мужику рев! — выругался Супонев, выливая топленое сало в кашу.

— Паренек-те соскочил что ли..? — не сразу спросил Прохор Стафеев.

— Да… соскочил! — насмешливо огрызнулся Юда, и желваки досады запрыгали у него на щеках.

В кустах, на опушке, кричала ночная птица. Было в птичьих криках такое, что заставляло теснее сдвинуть брови и глядеть пристальней в самую пустячную точку, попавшуюся на глаза.

— Каша поспела! — возгласил кухарь, облизывая дымящуюся вкусным паром веселку.

А весь второй день не умолкали топоры. Началось с самого рассвета. Дятел вверху увидел солнце и ударил клювом. Снизу ему отвечал таким же стуком топор. И опять люди рыли землю, углублялись в дебрь. К вечеру уже были введены два сруба в землю из тридцати намеченных, и устроен разведывательный тайничок в дупле горелого дуба.

И снова ночь проводили люди у большого костра. В кухари второй ночи единодушно наметили Луку Бегунова. Он поморгал приспущенным веком и вдруг объявил, что варить будет похлебку, а не кашу: к каше-де у него навыка нет. Бегуновскому намеренью не противились. Разговор с баб перекинулся на город. Мишка Жибанда обтесывал колышек в стороне. При одном из восклицаний он воткнул топор в поваленную ель и, подойдя ближе, стал сказывать

…В лихачах в Питере живал, — веселое время!

У отца заведенье было. Богатый был. Лошадей в две смены пускал — ставить некуда. Разную гниль возили, но денежную: по пятьдесят за один конец плачивали! Я у отца один был, меня отец жалел. Я и вырос вон экий, на дармовых хлебах. Столярить начал, — одолела лень. Все не мог куска к куску подогнать. Ну, ясное дело, погуливал на сторонке… Бабы-то меня ангелочком звали, за волосы. Это правда, я волосы люблю, волос — украшает человека!

Только по двадцать четвертому году стал ангелочек-то запивать. Тут у нас летом Кирьяк рассчитался, — старший лихач. Пятнадцать лет у отца на козлах просидел! Как сейчас передо мной тот вечер стоит. Папаша вечерком молится, а я вечерком из маскарада шел, — выряжен красным чортом, пьян. Отец-то про мои дела мало знал. Пришла в голову блажь: к отцу в таком виде в окно влезть. Я пальто под окошечком тут скинул, на дворе, окно растворил потихоньку, ноги вовнутрь свесил и рычу. Папаша последний поклон положил, подходит ко мне. Я еще пуще зарычал, а он меня цап вот сюда, откуда усы растут. Очень неудачная история, а я думал, что смеяться до родимчика буду. Красную кожу — чортову, — он с меня содрал и хотел даже приняться за мою собственную… Очень неудачная история, прямо сказать!

На другой день повел он меня на конюшню. Думаю — «учить хочет» — взял гирьку в карман, это на папашу-то! А он говорит: «Будешь теперь лихачом. Привози мне пятерку в день, остальные — твои». Я — ему в ноги, по обычаю: «Благодарствуйте, тятенька. Я уж, концы с концов, хотел ведь руки на себя наложить. Заело меня ничтожество!» Сунул мне на это дурака Иван Исаич, засмеялся. Хороший был старичок, с двумя питерскими архиреями в больших дружбах состоял. «Выбирай коня!» — говорит. Я и выбрал себе Кирьяковского Кудеяра. Чубарый жеребец, и хвост курчав, и грива курчава, на переборку в высшей степени чисто ходил. Генерал Елизаров фотографию снял с Кудеяровых ног, потом повесил у себя на стенке. Всего только год и поездил на Кудеяре Кирьяк…

Конек был! Ни воды, ни огня не боялся! У иного шлея в ходу на четверть отскакивает, на моем — как пришитая. Зато уж щекотлив был, — руки не положить. Да ведь что! Без кнута лошадей водили! — На таком-то я и выехал, по старым местам сперва, где и Кирьяк возил. — Какого-то доктора возил, с Сергиевской, пятьдесят девятый дом. Потом еще баронессу Киль возил. В спине не гнулась, ведьма, а головка малюсенька: наперсток положить, а уж иголке и тесно станет. Трух да трух, бывало, — кости боялась рассыпать. Концы с концов, тошно мне с ними стало. Доктор-то тоже любил по версте в час ездить. Едет и все раскланивается, шику пускает. А килька эта… И сам-то с ними осволочился весь. Перешел я в ночную смену.

Надо сказать, одевался я очень чисто. При манишке и так далее, часы, конечно, персидский кушак, потому что лихачу, что и цыгану, кушак — первое дело. В холод манишки, конечно, и не видать, а уж чин требует. В пище я себе не отказывал, — получше тех иной раз ел, которых возил. Ну, конечно, от хорошей жизни душе как-то прытко там делается, весело. Кстати, под Кудеяра и коляска у нас замечательная была: из Вены, первый сорт, пятьсот рублей, лакированный верх, металлические кольца… Красота глядеть!.. Раз ночью стою возле Петергова-ресторана. Вдруг выходят двое. Он-то щенок совсем, гниль, и пьянехонький. Шляпинка на нос слезла, а рожа?.. Ровно сидел, вот хоть тешка на роже-то у него цельный вечер. А она — барышня маленькая, шустрая такая, огоньковая… «Можешь, — спрашивает, — ехать?» Я отвечаю, что-де и лететь могу. Она говорит: «Лети, Микулай, на острова!» Почему Микулай, когда Михайлой крестили, не знаю. Да ведь обидчивости лихачу не полагается! Втащила она щенка своего под руку, — «трогай!» Я только вожжей подшевельнул, — наши Машистовские кони славились, — машистые одним словом!

Донес их Кудеяр пустячком. Пондравилось барышне. Она, должно, немочка была. «Хорошо, — говорит, — Микулай, ездишь!» А я даже и обиделся: «Что ж, говорю, рази в нас души нет, коли бессловесная наша должность!? Слава-те, Столыпину подавали!..» Тут она достает мне карточку: «На, — говорит, — тебе карточку. Будешь мой!» — и ушла. Карточку я заложил за пазуху, там ее и забыл. Ладно, мол, нечего глядеть. Знамо, и твое дело подневольное, собственного имени не имеешь, а только так себе, господская подстилка..

Познакомился я таким манером с ней. И впрямь немочка, Дуней звали. Жила с сестрой, обувала-одевала ее. Та не то чтоб дурочка — сестра-то, а просто ума на жизнь не хватало. Бедно жили, гостиница Минтекарлово. Только у них и имущества всего было: гардероб большой да беленькая собачка. А дружелюбно жили, с сестрой-то!