Леонид Леонов - Три рассказа

Мишка Жибанда еще с минуту глядел в костер, усмехаясь. Потом стало охлаждаться его разгоряченное лицо, блеск пропал, черты загрубились. Трое пошли за хворостом в лес.

— Вот так барин! До чего довел себя… до мужицкого кнута! — сказал Прохор Стафеев, стоя поблизости Насти.

Настя молчала, и по мере того как совело Мишкино лицо, щеки ее румянились все больше. Она уже раскрыла-было рот, но сделала вид, будто кашляет. Но общее внимание уже приковалось к ней. Тогда она спросила, — голос ее выдавал ее с головой:

— …и долго ты с ней валандался, с Дунькой своей?… И рад небось, что барышня приголубила!..

— Ай-да братень, — непонятливо захохотал Петька Ад и беспричинно вскинул ногами. Ноги у Петьки Ада жили сами собою и по-своему выражали каждое хозяиново ощущение. — Под самые жаберы братень поддел!

— Недолго, нет, — спокойно отвечал Жибанда. — Она потом-то жить со мной стала… — Жибанда помолчал и с зевком перевел глаза на Настю. — Удрал я от нее концы с концов. Весь у ней огонь пропал, — пить стала. Я с бабами несчастливый. Оставил сотню на столе и удрал! Через окно я от нее удрал, по водосточному жолобу…

— Вот тоже и мне вспомнилось: кто из чего! — вступил Савелий, принесший Семену корзинку материных печений и оставшийся ночевать. — Князь мой, Носоватов, огромный человек, из-за утки погиб. У Носоватова-те, вишь, утка была, заграничная… Он ее на золотой цепочке водил, заместо собачки, очень смешно выходило! А был еще у нас в Пажеском-те корпусе армянин Сережа… — Савелий беззаботным смехом скурносил себе нос. — Сережа-те взял да и спарил утку-те с петухом. Главное дело никакой породы петух-те, — с мужиковского двора!

— С петухом ее нельзя… — неуверенно осадил Савелья Евграф Подпрятов.

— Нельзя-я? Да я сам и держал утку-те! Нельзя-я… — лицо Савелья выразило сперва досаду, а затем и неподдельный восторг. — Ну, Носоватов его, конечно, за это по-французски… А тот не вытерпел, Сережа-те, да шпагой, вишь, и прочкнул Носоватова-те, как пуговицу! А за что, спрашивается, погиб человек..? И какой человек!..

— А Дунька-то небось с фокусом была!.. — льстиво подсмеялся Брыкин Мишке Жибанде.

— Хо-хо! — вскочил Петька Ад и опять ноги его сами собой выкинули колено, а руки хлопнули по бокам. — Со своей-то справиться, говорят, не умеешь, куда тебе? Булавка…

— Булавка — не булавка, а Петек баиваться перестали! — тяжко съязвил Брыкин.

Первым после наступившего молчания заговорил Гарасим черный.

— Конька-то, значит, спортил в последнюю-т езду? — спросил он хмуро у Жибанды.

— Татарину на другой день отдали… — нехотя бросил Мишка и полез отпробовать Бегуновского варева.

Зашуршала лесная темнота. Трое возвращались с хворостом.

Третью ночь все еще проводили у костра под небом. Поднялся разговор о буянстве города против разных величественных вещей. Склонялись к тому, что попусту головой в стенку биться: только в смертный час узнать, есть ли какая вышняя погонялка всему, или только так, — тень человека.

— Закон природы! Его не переступишь, — сказал бородач из Отпетова, откидывая голову назад и глядя в точку перед собою.

— На законе-то твоем поезда ходят, — подзадорил Жибанда, стругая ножичком какой-то деревянный пустячок. — На всякий закон — наука есть.

— Природа науку одолит, — сказал Прохор Стафеев. — Вот и будет неученому-т горе, а ученому, тинтиль-винтиль, — два!..

— Не одолит природа… — нерешительно протянул Петька Ад, косясь на Жибанду.

— Одолит! — выступил вперед Евграф Подпрятов. — Сыну супротив матери не выстоять.

— Все одно… Мать уж сына не обидит, хоть на шею он к ней сядет! — усмехался Жибанда.

— Это как сказать, — возразил Подпрятов.

Все уж видели, что неспуста ведет свою линию Евграф. А Евграф присел на краешек бревна и стал смотреть в огонь. Стояла полная тишь, и в сердце ее горел костер, а по сторонам его затихли люди. Вдруг тихо засмеялся Евграф Подпрятов, точно вспомнил веселый конец невеселому началу. Речь свою пересыпал он смешками, так что лукаво выходило у него.

Дед от прадеда слышал, а прадеду сталовер по книге читал.

…Древне-т времена — просторные! И воздухи были чище! Поля да птицы, леса да лисицы, а по овражкам ключи бьют. Державы сидели огромадные, никаких годов не хватит державу обойти. Цари рожались нелюдимые, один другого дичей. Выйдет с утра на башню и глядит поверх лесов, — очень вид хорош бывал: облака бегут, леса шумят, реки катятся. А заест царя скукота, он и заорет с башни: «Все мое! И реки, и леса, и болота, и овраги, и мужик, и медведь, и земля, и поднебесные!» Мужик и не обижался, хоть и слышал. И петух с жердины про свое хозяйство кричит, а его еще за то и муравьиными яйцами кормят. Шутки-дело, так и сидел царь заместо петуха. Без обиды люди жили тогда…

Посередь тех времен родился у одного такого петуха сынок. И стал он рости, и стал он волосами обрастать… Одними волосами прославиться мог человек. Шутки-дело! Прямо из глаз волосья хлещут! И по девятому году пришел сынок к папаше: «Ты, — говорит, — папаша, нескладно живешь. Все твое царство вразброд! А ну, ответь мне, сколько травин в твоем поле, сколько лесин в лесу? Рыб в реках, звезд в небе? Каждой травине счет нужен. Ага, ты не знаешь!?» — Почесался папаша. «Дак ведь вот, — отвечает, — двадцать колен так жили. Ели невпроворот, спали крепко, очень замечательно жили!» — «Неправильно, — отвечает сын. — А вот есть наука еометрия, тебе по ней нужно жить. На каждую рыбину поставим номер, тоже и на звезду, тоже и на каждую травину, холостую и цветущую. Вот, я ухожу в горы. Там буду еометрию учить…» Шутки-дело! взвалил избу на плечи и пошел в горы.

Одиннадцать годков в избе просидел. Другой земли сколько бы напахал, а этому далась одна еометрия. Одним словом и доучился до точки. По двадцатому году пришел сын к отцу. «Здравствуй, — говорит, — папаша, как здоровье?» Напугался отец: «Вырос ты, — говорит, — очень!» А тот и действительно возрос: бывало, выйдет в грозу, помашет шапкой в небе и разгонит тучи. «Вот, — говорит сын, — теперь я тебя оставляю, а буду сам дело делать. Ныне имя мне будет — Калафат (по-ихнему значит — до всего доберусь!) Я теперь знаю, чем мне мир удивить!» Папаша и говорит: «Вы, умные, пойте, а мы, дураки, послушаем!» Тут папашу он отстранил и стал трудиться в поте лица. На рыб поставил клейма, птицам выдал пачпорта, каждую травину записал в книгу…

И все кругом погрустнело. Обезмолвились рощи, поганым осинником поруби повелись. Шутки-дело! — полнейший ералаш в природе. Медведь, и тот чахнет, не знает — человек он или зверь, раз пачпорт ему на руки выдаден. А уж Калафат задумал башню строить до небес. «Посмотрю, — сказал, — какой оттуда вид открывается. Кстати и звезды поклеймим!» Отсюда, как задумал, тут и пошел конец земному шару.