Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

Во втором своем письме он привел выдержку из речи Плеханова на последнем съезде: «Заметьте, мы с Лениным, с одной стороны, очень близки, а с другой — далеки друг от друга. Ленин говорит: мы должны доводить дело революции до конца. Так. Но вопрос в том, кто из нас доведет до конца это дело. Я утверждаю, что не он». И Ося высмеивает эти слова. Но как же не ясно ему, что прав-то Плеханов! Ведь съезд, созыва которого так добивался Ленин, в составе ЦК из десяти человек избрал лишь трех большевиков, а в редакцию Центрального Органа вообще не избрал ни одного большевика. Глас народа — глас божий! И снова Ленин недоволен, он требует созыва Пятого съезда, он хочет непременно добиться победы. И вот уже принимаются резолюции на местах против ЦК и в поддержку Петербургского комитета, который сейчас в руках большевиков. На горе партии появился этот Ленин с постоянной своей неуживчивостью! И Ося теперь верит ему, а не Плеханову — отцу русской марксистской мысли!

Анна тяжело перевела дыхание, припоминая свои бесчисленные споры с мужем, пока он жил дома и занимался переводом Бебеля. В конце концов она ему сказала: «Ося, больше я тебя не стану ни в чем разубеждать, это за меня сделает время. Но только в одно поверь, прошу тебя: я — твоя жена, и нет у тебя более преданного друга». Он ответил: «Аня, родная, а разве я в этом когда-нибудь сомневался?» Да, все это так. Оба они в одном поезде, пока поезд стоит. Но когда трогается — ехать им хочется в разных направлениях. И кому-то надо выпрыгивать из вагона. Вот почему ей временами кажется: пусть лучше поезд уходит вообще без них…

Поезд… И испугалась. Что же она здесь сидит? Со своими смятенными мыслями. Вот уже мелькают вагоны. Прибыл. Скорее на платформу! Вдруг там Осю эти жандармы…

Она метнулась к двери. И увидела, как жандармы еще на ходу поезда с разных концов вскочили в вагон второго класса. Анна тоже побежала к вагону. Может быть, Ося сумеет сказать ей хоть бы несколько слов.

Горячий ветер нес душные запахи мазута и угольного дыма от паровоза, трепал ее прическу, кто-то, проходя с багажом, больно ударил ее по ногам углом чемодана. Она ждала, застывшая в тревожном ожидании.

И вот появился один жандарм, спрыгнул наземь. Вслед за ним неторопливо, с достоинством, спустился хорошо одетый молодой человек, в пенсне, с острой бородкой. Замаячил в тамбуре второй жандарм. Волна безудержной радости прилила к сердцу Анны. Она едва не вскрикнула: «Слава богу, не Осю!» И тут же укорила себя: как можно радоваться чужой беде?

Первый жандарм покосился на нее.

— Мадам, а вы что — благоверного своего встречаете?

— Нет, нет! — поспешно сказала она.

И поняла, что допустила большую оплошность, придя на вокзал. Теперь жандармы знают, что Дубровинский должен вот-вот приехать в Орел. А разве знает она, охотятся за ним или не охотятся? И что теперь надлежит ей делать? Кого и за что сейчас арестовали? Человек этот ей незнаком…

Всю дорогу до Костомаровки она мучилась сомнениями. Их не заглушало даже ликование девочек, радовавшихся тому, что они надолго покинули город и будут с мамой целыми днями бродить по лесу. Извозчик гнал коня крупной рысью, не подстегивая его кнутом, а только ловко щелкая им в воздухе. Пыль серыми клубами вырывалась из-под колес. Коляску подбрасывало на ухабах, скрипели рессоры, и тетя Саша, хватаясь за поручни из медных прутьев, вскрикивала:

— Анна, гляди за детьми! Не выпали бы! Ах, боже мой, я, кажется, продавила сиденье!

На даче их поджидала «бонна» Гортензия Львовна, тетя Саша наняла ее заочно, по рекомендации одной из своих заказчиц. Не спросила, ни сколько ей лет, ни какими именно талантами она обладает. На даче нужен человек на все руки. И печь протопить, и обед приготовить, и белье выстирать, и за девочками приглядеть. А Гортензия Львовна оказалась старухой. Она знала три языка, играла на пианино, которого на даче не было, могла, правда, не очень охотно, поставить самовар и поджарить яичницу, в крайнем случае сварить суп и манную кашу, но решительно отказалась от стирки белья и тем более от топки печи. На ночь она вынимала искусственные зубы и опускала их в стакан с водой, пугая этим девочек. Волосы заплетала в косичку размером с мышиный хвостик, а поверх накладывала высокий шиньон.

— Ах, разве я знала, что это будет такое! — воскликнула тетя Саша, понаблюдав Гортензию Львовну за работой. — Но не могу же я человека сразу уволить, если сама наняла на все лето. Она дворничиха? Не то! Кухарка? Не то! Экономка? Тоже не то! Гувернантка? Говорю вам, не гувернантка! Будем ее считать бонной?

После городской сутолоки дача казалась тихой пристанью. В ближайшем лесочке грустно куковала кукушка. На другом конце поселка петух старательно выводил свое «ку-ка-ре-ку!». Жучка, «снятая внаем вместе с дачей», ластилась к ногам девочек. Они тут же затеяли с ней игру. «Бонна» колдовала над самоваром, и тетя Саша подсказывала ей, что из привезенных покупок поставить на стол сейчас, а что приберечь на завтра.

— И договоритесь, Гортензия Львовна, с соседкой, — наставляла она, — чтобы девочкам приносили обязательно и утром и вечером парное молоко. Это самое лучшее лекарство на свете. — Ах, если бы Ося жил здесь и пил каждый день парное молоко! Знает он или нет, что тетя Саша, снимая дачу, так рассчитывала на него?

И Анна, помогая ей в хлопотах, тоже подумала: «Ну почему бы Осе не дать самому себе передышку хотя бы на год? Подкрепить здоровье, успокоить нервы. Сколько его товарищей не выдержало, одни отошли совсем, другие соблюдают меру, ищут более безопасные формы борьбы. А эта постоянная жертвенность — к чему она приведет?» И еще ей подумалось, что со смертью Любови Леонтьевны оборвалась одна из главных ниточек, привязывавших Осю к дому. Дети? В какой-то степени — да. Но Ося знает, как знал и с первого дня, что они окружены самой сердечной заботой. Жена? С ней, только как с женой, он не способен разговаривать. А с другом? Он жаждет дружбы не такой, которая лишь остерегает. А подталкивать Осю на новые опасности она не может, ну просто не может, и все…

Но где же все-таки Ося?

Он постучался ночью в окно лишь на четвертые сутки тревожных ожиданий.

Тихо, чтобы не разбудить детей, Анна надела платье, прокралась к двери и вышла во двор. Дубровинский стоял, прислонясь к березке. С ее листьев сыпались им на плечи капли прохладной росы.

— Ося, ты получил мою телеграмму? Ты все знаешь?

— Да, знаю. Телеграмму мне только вчера привезли в Москву, найти меня было не просто, — сказал Дубровинский, стараясь оберечь жену от сыплющихся капелек. — Мама, мама! Это было неизбежно, и все же — как больно! Прямо с поезда я пошел на кладбище. Отыскал могилу. Долго стоял над нею. Потом — сюда.