Сергей Сартаков - А ты гори, звезда

— Володя, может быть, тебе съездить сперва одному? — предложила Крупская. — Или вместе с Наташей — Гопнер? Она очень хорошо знает Дюбуше еще по Одессе. Ужасно замкнутый человек, молчальник, но Наташа умеет с ним разговаривать.

— Превосходно! — отозвался Ленин. — Поеду с Наташей. Но только для того, чтобы договориться, когда показать самого Инока. Заочно — ни единого слова о болезнях. Это было бы бестактно!

И в тот же день, заручившись согласием Дюбуше, повез Дубровинского. Маститый доктор молча прочитал все, какие были у него, медицинские заключения, жестом попросил снять рубашку и принялся считать пульс, подавливать под мышками, тщательно выстукивать и прослушивать грудную клетку, особо внимательно осмотрел раны на ногах. Почесал пальцем у себя за ухом. Перевел немой, немного сердитый взгляд на Ленина. И вдруг раскатисто захохотал:

— Месье Ленин, ваши товарищи врачи — хорошие революционеры, но как врачи они ослы! Мне известно, что предполагает месье Отцов.

Ленин глянул на Дубровинского, сразу как-то порозовевшего, на Дюбуше — и тоже расхохотался.

— Браво, браво, месье Дюбуше! Мне тоже известно, что предполагает Яков Абрамович, и я рад, что это только предположение осла! Преогромнейшее вам спасибо! Вы сняли камень с души. Но чем и как лечить товарища Иннокентия?

Дюбуше медленно улыбнулся, нижняя губа у него несколько вывернулась. Он постучал по ней стетоскопом. Промассировал согнутыми пальцами веки, откинулся на спинку стула и наклонил голову к плечу, как бы прислушиваясь. Потом сказал резко, отрывисто:

— Завтра же в Давос. Остановить легочный процесс. Довольно серьезный. На этих ногах по Давосу еще можно ходить. А раны потом я закрою. Но уже сейчас я напишу своим друзьям в Давос, что им надлежит делать с вашими ногами, месье Иннокентий.

— Прежде чем поехать в Давос, мне необходимо… — начал Дубровинский, ошеломленный напором врача.

— Если вам не ехать завтра в Давос, зачем было приезжать ко мне сегодня! — с прежней резкостью в голосе заявил Дюбуше. И чуточку мягче повторил: — Только немедленно, только немедленно.

— И на какое время? Какая продолжительность…

Дюбуше опять его перебил:

— Если я скажу: на год? Или на полгода. Для вас это будет иметь значение? Поезжайте в Давос. Вот все, что я вам говорю.

Вечером, за чайным столом у Ленина, улучив минутку, когда Владимир Ильич вышел в соседнюю комнату, чтобы принести свежий экземпляр газеты «Социал-демократ» с напечатанным в ней началом его статьи «Цель борьбы пролетариата в нашей революции», Крупская просительно сказала Дубровинскому:

— Иосиф Федорович, вам совершенно необходимо привести себя в работоспособное состояние. И теперь, поверьте мне, самое подходящее время. Ну выдержите и еще раз одиночное заключение! В Давосе. Даю слово, если будет действительно крайняя необходимость в вашем присутствии здесь, я напишу вам немедля. Не ввергайте Владимира Ильича в дополнительные тревоги. Если вы не уедете, он будет очень мучиться.

Дубровинский не успел ответить. Вернулся с газетой Ленин. Перегнув ее вчетверо, положил перед Дубровинским.

— Прочитаете в санатории, — сказал он, — и я хотел бы потом, когда будет напечатана и вторая половина статьи, узнать о ней ваше мнение. Здесь я раздеваю меньшевиков, и прежде всего Мартова, догола в его безобразнейшей и бесстыднейшей постановке вопроса: «За что бороться?» Он, видите ли, хочет бросить тень на плетень и доказать, что большевики — да, да! — большевики совершенно игнорируют роль крестьянства в революции. Можно этак вот кувыркаться? Впрочем, вы сами увидите. Кстати, из Давоса…

— Но я еще не решил, Владимир Ильич! Дайте мне хотя немного пожить в Париже, осмотреться, наконец, обстоятельно побеседовать с вами, чтобы определить…

— Э, батенька мой. — Ленин хитро прищурился, давая этим Дубровинскому понять, что видит его насквозь. — Побеседовать обстоятельно мы сможем и сегодня. Обстоятельность не в многодневном многословии. А ближайшую и наиважнейшую задачу нашу мы уже определили: совещание в «Пролетарии», сиречь совещание Большевистского Центра. Дюбуше пообещал вам в целости сохранить ноги, мне хочется, чтобы у вас в целости сохранилась и голова. А без серьезного и немедленного — да, да! — немедленного лечения, тут я вполне присоединяюсь к Дюбуше, ваша голова может оказаться простым украшением тела, в то время как она должна работать. Работать и работать, Иосиф Федорович! В нашу упряжку вступает много новых людей или хорошо известных нам ранее, но с новыми обязанностями. Пришел деятельный «Григорий» — Зиновьев, приходит улыбающийся «Марк» — Любимов и мрачный «Игорь» — Горев. Что это — Лебедь, Рак и Щука? Или кони, которые сообща с нами повезут тяжелый воз?

— Понимаю, — сказал Дубровинский, — негоже, если я на этом возу окажусь бесполезной поклажей. Ну что же…

Он перегнул несколько раз газету, врученную Лениным, засунул в карман пиджака и попросил Надежду Константиновну налить ему чашку чая. Погорячее и покрепче.

Все выглядело здесь неправдоподобным, не таким, как в обыкновенном, шумном и бурлящем мире, к которому привык Дубровинский. До этого он больше чем полгода провел в Швейцарии, но, увлеченный работой, самой страны как-то и не замечал. Женева для него была не больше чем городом, где в безопасности от преследования царских властей нашла себе место редакция «Пролетария». Знаменитое Женевское озеро, как по первому впечатлению ему не понравилось, — сыро, дует промозглый, холодный ветер «биза», — так и потом, уже в летнюю жаркую пору, все равно не пришлось по душе. Много воды, горячего сияния солнца — и только. Даже горы из уличных тесных ущелий почти не были видны. Ленин и Крупская частенько приглашали его на загородные прогулки, он отказывался: «Некогда. И ходок я плохой».

Теперь он ежедневно тихим, «медицинским» шагом бродил по усыпанным песком дорожкам маленького санатория доктора Лаушера, доброго друга Дюбуше. Снег здесь сошел не очень давно, а выше, в перекрестном нагромождении горных хребтов, он оставался и вечно не тающим. И этот снег сверкал невиданной, необыкновенной белизной.

Дубровинскому хорошо помнились пушистые русские снега на открытых равнинах, возле родного Орла; помнились наплывы снеговых языков, свисающие с крыш Яранска после долгих метелей; помнились сыпучие сольвычегодские снега, в которые, чуть свернув с дороги, лошади проваливались по самое брюхо. В Финляндии снег был необыкновенно скользким. И всюду-всюду он имел какой-то цвет. От нежно-голубого до серо-стального. Здесь вместо цвета была абсолютная белизна.

И зелень швейцарских лесов, травы представлялась столь необыкновенно глубокой и яркой, что у Дубровинского порой шевелилось неосознанное сомнение: не зрение ли виновато, не оптический ли это обман? Такая густая, сочная зелень живому растению не может быть свойственна. И синь озер была такова, что, думалось, пополощи руки в этой воде, и они сделаются голубыми.