Юрий Герман - Дорогой мой человек

— Нет, не все, — покусывая нижнюю губу (ему все еще было очень больно), сказал Невилл. — Далеко не все. Из воды меня вытащили русские коммунисты. Один из них, кстати, едва не утонул. Пароход, на который меня вытащили, тоже был коммунистический пароход с названием вашего лидера — «Александр Пушкин»…

Устименко улыбнулся, но лейтенант не заметил его улыбки.

— Теперь меня лечит коммунистический врач. Вот какая у меня коллекция. Это — коммунисты. Но Мосли я тоже знаю, — вы про такого слышали, или вам даже нельзя о них говорить?

— Мосли теперь, кажется, сидит в тюрьме?

— И Муссолини я тоже видел, — с вызовом в голосе сказал Невилл. — Он был от меня совсем близко. И Герингу нас представляли, я был тогда самым молодым летчиком Европы.

— У вас симпатичные знакомые, — сказал Устименко, поднимаясь. — Просто даже неудобно болтать с такой знаменитостью, как вы.

— Посидите, док, — стараясь не замечать Володиного тона, попросил летчик. — Выпейте со мной виски…

Они теперь были вдвоем в палате. Толстый боцман и три матроса ушли играть в карты, за распахнутыми, зашитыми фанерой створками окна сеял длинный дождик, на рейде гукали сирены транспортов, пыхтели буксиры…

— Виски или бренди?

— Ни того, ни другого, — сказал Володя. — А вы налейте бренди в молоко, это вам не повредит…

— А вам нельзя, потому что вы — коммунист?

— Мне нельзя, потому что я еще буду сегодня оперировать. Так же, как вам нельзя, когда вы собираетесь летать.

— Я никогда не буду больше летать, док?

Вопрос был задан так неожиданно, что Володя оторопел.

— Что же вы молчите?

— Вздор! — сказал Устименко. — Вы будете летать еще сто лет!

— Дурак Уорд тоже так говорит, — грустно усмехнулся летчик. — Но я-то знаю. И я понял, что он со своими подушечками не заметил толком самого главного. Я понял, как вы рассердились там, в операционной…

— Уорд — знающий врач, — не глядя на Невилла, солгал Устименко. — Мы придерживаемся разных взглядов в деталях, но в основном…

— Уорд — тупица, — упрямо и зло повторил летчик. — Он просто не замечал меня, покуда не узнал, кто я такой. А я нарочно молчал, потому что это нестерпимо противно. Зато, когда приехал коммодор и пришла шифровка от мамы…

Тонкое лицо юноши изобразило крайнюю степень гадливости, он мотнул головой и замолчал.

— А кто же вы такой? Принц? — тихо спросил Володя. — Или герцог инкогнито? Я что-то читал в этом роде — довольно скучное.

— Вы знаете, что такое правящая элита Великобритании? Слышали?

— Ну, слышал, — не очень уверенно произнес Володя. — Это двести семейств или в этом роде, да?

— Я — то, что у вас называется «классовый враг». Я — ваш враг.

И он посмотрел на Володю с петушиным вызовом в глазах.

— Вы — мой враг?

— Да. Элита!

Теперь Володя вспомнил: это лорды, пэры, герцоги, кавалеры ордена Бани, Подвязки и разное другое.

— Ну так я лорд!

— Байрон тоже был лордом, и ничего! — не слишком умно произнес Володя. — Лорд Байрон!

— Байрон? — удивился Невилл. — Впрочем, да.

— У нас есть очень хороший писатель, — вспомнил Устименко, — Алексей Толстой. Граф, между прочим. И еще Игнатьев — генерал, тоже граф.

Они смотрели друг на друга во все глаза. Потом Устименке стало смешно.

— Это все вздор, — с вызовом в голосе сказал летчик. — Но сейчас вы перестанете улыбаться: меня зовут Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл.

— Ого! — произнес Володя. — Здóрово! Я такое видел только в театре в мирное время. Входит официант и докладывает: «Баронесса, к вам его высочество…»

Лайонел брезгливо усмехнулся:

— Почему официант?

— Ну, камердинер!

— И не камердинер.

— А кто? Эрцгерцог? — нарочно осведомился Устименко. Он и про официанта сказал нарочно.

Но Лайонел понял его игру.

— Бросьте, — сказал он сердито. — Во всяком случае, я вам не товарищ!

Володя вздохнул. Ему становилось скучно.

— Мне все эти камердинеры и эрцгерцоги не интересны, — сказал он. — Для меня вы просто раненый летчик, я же для вас — врач. И не будем утруждать друг друга всяким вздором, понятно вам, господин пятый граф Невилл?

— А, боитесь свободного обмена мнениями! — со смешным торжеством в голосе воскликнул Невилл. — Боитесь даже спорить со мной. Я знаю, мне говорили, что все вы тут как железные…

— Вот что, сэр Лайонел, — уже решительно поднимаясь, произнес Устименко. — Когда вы поправитесь, мы обстоятельно с вами поболтаем на все интересующие вас темы. А сейчас вам надо поспать, а у меня есть работа…

— Но вы еще придете ко мне?

— А как же? Я вас лечу.

— Но я же…

— Вы мой классовый враг?

— Да. И вы не обязаны возиться со мной.

— У вас в голове мусор, — начисто забыв «персону грату», сердито сказал Володя. — Помои! Я надеюсь, что, когда мы вас поставим на ноги, вы поумнеете, сэр Лайонел. Кстати, вы сказали: не товарищ! Я думаю, что тому парню, который тащил вас на спасательный плот и сам едва не погиб, это ваше важничанье не пришлось бы по душе. У нас вот люди, воюющие рядом, все товарищи — от матроса до адмирала. Ну, поправляйтесь!

И он вышел, запомнив почему-то выражение сердитого отчаяния в настежь распахнутых мальчишеских глазах необыкновенного пациента. В кабинете Уорда, не садясь, Устименко посмотрел рентгеновские снимки и насупился.

— Ну что? — спросил Уорд.

— Пуля засела слишком близко к корню легкого, — сказал Устименко. Видите?

Конечно, Уорд видел. Именно поэтому он и считал операцию решительно невозможной.

— Да, но опасность вторичного кровотечения? — сказал Устименко. — Эта штука будет сидеть в его легком, как бомба замедленного действия. Механизм когда-нибудь сработает, и кровотечение приведет к катастрофе.

— Будем надеяться на лучшее, — не глядя на Володю, произнес Уорд. — В конце концов, мы только люди…

— Черт бы нас побрал, если мы только люди! — расшнуровывая ботинки в ординаторской базового госпиталя, где он ныне ночевал, вдруг рассердился Володя. — Только люди, только люди!

Утром он ассистировал Харламову и думал о своем Невилле и о том, как и когда сработает проклятая бомба замедленного действия. В том, что она «сработает», он не сомневался почти, а закрывать на такие истории глаза и утешать себя тем, что мы «только люди», еще не научился…

— Что-то вы не в духе сегодня, майор, — сказал ему Харламов, размываясь, — не влюбились ли?

Володя натянуто улыбнулся и неожиданно для себя рассказал Алексею Александровичу вечерний разговор с Уордом и свои собственные размышления. «Мужицкий профессор», как называли Харламова завистники, сел, потер большими руками морщинистое, действительно «мужицкое» лицо, обдал Володю светом блеклых, нынче василькового оттенка глаз и сказал задумчиво: