Николай Олейник - Жилюки

— Понятно, Степан Андронович.

Они расстались. Степану было неловко: будто упрекал человека, а вины ведь за ним, по сути, нет…

Целый день Степан Жилюк был под впечатлением этого разговора, в мыслях у него рождались десятки возможных и невозможных объяснений причин и всего такого прочего, что могло касаться пожара, только ни одно из его предположений не подходило, не могло унять беспокойства. Видимо, лучше было бы поехать ему на свадьбу, возможно, ничего и не случилось бы… Но как? Как он мог поехать? Именно в этот день в район приехали шефы из Подмосковья, которые вот уже несколько лет помогают им налаживать хозяйство. Не оставишь же их, не скажешь, что свадьба брата… Да и то немаловажно: с селом, с его родной Великой Глушей, у него связано столько горестных воспоминаний, что ворошить их лишний раз — больно. Свадьба напомнила бы об ужасной смерти матери, отца, сестры Яринки… О гибели сына Михайлика и жены Софьи… Сколько же смертей в их жилюковском роду! И в других немало, но у них слишком уж много. Что ни год войны, то и смерть. Коварная. Адская.

Чтобы унять жгучую боль, Степан велел водителю готовить в дорогу «козлика». Позвонил первому Кучию, сказал, что навестит «свои» села — за каждым из членов бюро были постоянно закреплены села, куда они время от времени приезжали для помощи местному руководству, — на обратном пути, возможно, заедет в Великую Глушу.

— Поезжай, поезжай, — без особых расспросов согласился Кучий. — Да не задерживайся, вечером соберемся, посоветуемся по некоторым вопросам. — О пожаре он даже не вспомнил, видимо, расследование его считал делом сугубо ведомственным или же просто не хотел лишний раз говорить о нем.

За городом выехали на разбитую танками, автомашинами, подводами, а кое-где — на обочинах — бомбами и снарядами шоссейку, и Жилюк с удовольствием вдохнул вольготный запах талой земли, воды, что свинцово посверкивала в воронках прошлогоднего, поблекшего и уже чуточку разогретого разнотравья.

Весна была в той самой интересной своей поре, когда за незаметным пробуждением, еще почти полусонным и вроде бы нерешительным, зреют, нарастают силы, которые вскоре взорвутся яркой зеленью, цветением, погонят вверх тугие стебли жита или пшеницы. Стоял бы вот так или шел и вдыхал, пил этот пьянящий воздух, несущий с собой запахи дали, простора, неведомых краев. В такой миг в самом деле ощущаешь себя частицей вселенной и кажется, от твоей воли, от твоего желания зависит все. И пусть потом наступит другой миг — миг прозрения, осознания, — заряда, который даст тот, первый миг, хватит по крайней мере, чтобы вспахать и засеять поле, посадить дерево или просто дружелюбно кому-нибудь улыбнуться.

Степан часто удивлялся этой своей чувствительности. Скажи — не поверят, засмеют. Потому что — в самом деле! — откуда бы ей взяться в его огрубевшей от жизненных испытаний душе? С детства? Так было оно вон каким скупым и быстротечным! Только и того, что проходило среди полей и берегов, среди лесов бескрайних… Но рожденное в детстве чувство восторженности давным-давно уже рассеялось, растерялось. Тысячи ветров заметали следы, тысячи дождей смывали их на разных дорогах. Где уж было удержаться каким-то там детским воспоминаниям и чувствам!..

Ехали лесом. Бесконечный массив тянулся откуда-то с Пинщины, с Белоруссии, с Житомирщины, а на западе, перепрыгнув через Буг, переходил в Польшу, Мазурщину. Кто-кто, а он, Степан Жилюк, исходил и изъездил его — и тогда, до тридцать девятого, когда еще с отцом трудился зимой на лесоразработках, и позднее, скрываясь от преследований польской охранки — дефензивы, и недавно, когда тут партизанил. Сколько его товарищей лежит вот здесь, в известных и неизвестных могилах!

Проезжали Березовую Рутку, урочище, где…

— Остановимся? — спросил водитель и, не дожидаясь ответа, затормозил.

«Козлик» подпрыгнул на придорожных кореньях, свернул в сторону, остановился возле еле заметной тропинки, ведшей в глубину леса.

— Спасибо, — бросил Степан и неторопливо, словно бы утомленно, вылез из машины.

Глубокая тишина плотно обступила его. Степан даже пошатнулся, будто она, эта безмолвность, вдруг положила на его плечи какую-то невидимую тяжесть. «Засиделся ты, брат, — мысленно упрекнул самого себя. — Застыл за зиму, от ветра шатаешься». Пересилив внезапную слабость, пошел неторопливыми шагами. Мягко шелестели почерневшие и еще не совсем просохшие листья, отовсюду тянуло влажным холодком, сквозь который пробивались еле уловимые запахи ранней весны.

Примерно в сотне шагов от дороги, в окружении деревьев, стоял невысокий, метра в полтора, обелиск. Издали он был почти незаметен — серая, вытесанная из дубового ствола пирамидка, которую венчала окрашенная в красный цвет жестяная звездочка, поблекшая от времени и непогоды, утратившая блеск и тоже не сразу бросавшаяся в глаза. Приблизившись к могиле, Степан снял шапку.

— Здравствуй, отец, — промолвил глухо. — Как ты здесь?

В ответ где-то в вышине крякнул старый ворон — эхо покатилось лесом и затихло, умолкло между молодой порослью. Степан обошел могилу, ступил за ограду, поднял сбитую ветром сосновую ветку. «Надо перенести. Одиноко ему, неуютно…» Перед мысленным взором снова возникла та партизанская ночь, таинственная смерть отца, которая, наверное, предназначалась для него, Степана, и только в силу неизвестных обстоятельств выпала старику.

Каждый раз, проезжая по этой дороге, он не может не остановиться. На сердце постоянное чувство вины, будто он умышленно отослал тогда отца, не дал посидеть возле больной невестки и таким образом избежать внезапной смерти.

Взгляд упал на что-то белое, лежавшее под веткой. Степан нагнулся, извлек его — так и есть! Небольшой аккуратный листок. Предчувствие чего-то зловещего охватило душу. Разгладил намокшую бумажку на ладони: «Жилюки! Не надейтесь, что на этом конец. Так будет со всеми советскими прихвостнями. Слава Украине!..» Без подписи. Буквы неровные, размытые, однако, отметил про себя, написано грамотно, без ошибок, даже с восклицательными знаками… Кто же это?! Свой, здешний, сидящий где-то затаенно в схроне [16] Тайное подземное укрытие, которым обычно пользовались бандеровцы. и не утерпевший, будто крыса, попавшая в капкан, начавший грызть самого себя, или кто-то чужой, выкуренный откуда-то из других краев?

Степан смотрел на бумажку, беспокойство и неизвестность, которые только что холодили сердце, вдруг покинули его, исчезли, уступив место твердости и решительности, которые всегда в трудную минуту брали в нем верх. «Чудак! — подумалось почему-то совсем спокойно. — Угрожает, корчит из себя… А самому и невдомек, что эта писулька выдает его с головой».