Николай Олейник - Жилюки

Припадая на задние ноги, подполз пес.

— И тебе не сидится? — Павел слегка похлопал его по холке. — Погуляй, погуляй… Вишь, и ты уже приноровился, как бы там ни было, а все же ходишь. — Снова захотелось сказать псу что-то ласковое, однако не находил в себе таких слов…

Уходить из жизни. Заметил: чем сильнее становилось с приходом лета его тело, чем больше обращался душой к действительности, тем все усиливалась в нем жажда существовать, быть, оставаться на этой земле, среди этих людей, для которых он превратился в «дичака», беззаконника, конец которого известен. Судьба еще может некоторое время миловать его, хранить, однако в конце его дороги — пропасть. Не избежать ему бездны, не уйти от этой печальной судьбы. Каждый готовит ее для себя сам, не один год, не одним поступком.

Неподалеку упала ветка. Павел вздрогнул. Вот так! Каждое деревцо, каждая веточка будут тебя пугать, вызывать в тебе животный страх…

Однако надо, по крайней мере, напугать лося, чтобы он забыл сюда дорогу. Мог бы это сделать пес, будь он здоров, а так придется самому.

Павел взял увесистую палку и через заросли направился к ручейку. Лось, видимо, услышал его, повернул голову, затрубил громко и побрел в чащу.

И сразу же залаял пес. Не печально, как обычно лаял от страха и одиночества, а властно, будто обгоняя кого-то или защищая что-то доверенное ему. Павел насторожился, выработавшийся за эти годы инстинкт самозащиты заставил присесть за кустом орешника. В следующий миг подумал, что надо прятаться, исчезать, потому что лес, который до сих пор был вроде бы верным и надежным, вдруг начал казаться изменчивым — чем именно, Павел не мог бы сказать, но внутренне не чувствовал прежней уверенности. Украдкой, сбоку подошел к землянке и только теперь увидел, что Фердинанд лает не зря: неподалеку от него стояла и спокойно осматривалась овчарка. В душе похолодело. Павел обмяк, будто мешок, осел на землю, однако в следующий миг вскочил и еще раз посмотрел туда, где только что была овчарка. Но теперь она исчезла, хотя Фердинанд не переставал заливисто лаять. Одним прыжком Павел подскочил к псу, схватил за самодельный, собственноручно сшитый из ремня Юзека ошейник, силком потянул в землянку. Пес упирался, рычал, но Павел, сдавив ему ремнем горло, втащил в укрытие и дрожащими, непослушными руками закрыл засов. «Вот тебе и сон, — в который раз напомнил он самому себе. — Быть ныне и свадьбе, быть, наверное, и похоронам!» Зачем-то поправил на себе одежду, туже затянул пояс. Если бы у него была хотя бы одна граната! Или автомат какой-нибудь… Ведь с ножом не пойдешь против вооруженных… Однако… так просто он не сдастся — это уже давно решено, иного решения не существует. Да, хотелось бы продержаться как можно дольше. Может, за это время что-нибудь изменилось бы — в нем самом, в его преследователях, наконец, в самой жизни. Есть же над всем будничным, земным что-то высшее, не зависимое ни от кого, что может в один миг переиначить и судьбу человека, и весь этот мир, с его правдой и неправдой, борьбой и спокойствием, большими и малыми человеческими хлопотами, с которых все и начинается. Так почему бы ему не проявить себя ныне, теперь, в эту решающую годину? Неужели для этого необходимо что-то исключительное? Разве его жизнь, жизнь Павла Жилюка, не исключение?

Это было похоже на молитву, на исповедь, которую твердят смертники в последнее утро перед самой казнью. Утро? Да. Именно так. Где-то он слыхал, что все казни происходят на рассвете. Такая вроде бы выработалась у людей привычка. На рассвете. Будто грядущий день жаждет избавиться от всего ненужного, чтобы начаться в полной своей значительности, сущности, не тратя потом сил на что-то постороннее.

Оперативная группа, в которую вошли Хомин и еще несколько активистов, обследовала околицы Великой Глуши и близлежащие урочища, однако никаких подозрительных следов не обнаружила. Было, конечно, принято во внимание и ограбление Печероги, и рытье картофеля, но засады во всех возможных и предполагаемых в связи с этим местах желаемых результатов не дали. Люди возвращались утомленными, разочарованными, сердитыми из-за того, что приходится тратить таким вот образом и драгоценное время, и силу, и энергию, которые можно было бы отдать для более существенных дел.

— Наведайтесь в Поташню, — сказал Гураль, — там ранней весной были замечены следы.

— Э-э, — махнул рукой Хомин, — где к лешему Поташня! Свои рубили лес, вот и оставили следы. Зачем бы тому, который сидит там, пробираться в такую даль к нашим полям?

— И все-таки, слышь, наведайтесь. Сидит же он где-то, этот душегуб. Вот-вот жатва, какая гарантия, что не пустит нам красного петуха?

До Поташни километров семь, а поскольку дорога туда шла лесом, пущей, через колдобины да заросли, то показалось — еще дальше. Группа вышла на рассвете, вели ее Хомин и оперуполномоченный, старший лейтенант, при котором сновала огромная овчарка. Овчарка была старая, раненая, она уже не обладала теми качествами, которые отличали ее от обычного пса, однако, наверное, инстинктивно угадывала или чувствовала опасность, по крайней мере, когда эта опасность была явной.

Перед Поташней, отмахав изрядный кусок дороги, группа присела передохнуть: кто знает, как сложатся события дальше? Овчарка куда-то исчезла. Мужчины перекуривали, переговаривались, как вдруг старший лейтенант попросил тишины: кажется — где-то залаяла собака. Когда голоса умолкли, все отчетливо услышали отдаленный лай.

— Странно, — заговорил оперуполномоченный, — она никогда не поднимает шума, у нее ранено горло.

Все встали, насторожились.

— Пошли, — сказал старший лейтенант.

Но не прошли они и двух десятков шагов, как навстречу из зарослей, вся в росе, выскочила овчарка.

— Что случилось, Дым? — обратился к ней хозяин.

Собака завертелась, замахала хвостом, захрипела — все поняли, что лаяла не она, что она в самом деле безголосая.

— Там другой пес, — заметил кто-то.

— Откуда он мог взяться?

— В том-то и дело, — сказал офицер. — На всякий случай приготовиться. И рассредоточиться, занять как можно большую площадь. Пошли, Дым.

Овчарка снова нырнула в заросли и вскоре вывела к лесному ручейку, который когда-то давно и неизвестно кем был перегорожен низенькой запрудой.

— Место подходящее, — осмотрелся старший лейтенант.

А Хомин никак не мог вспомнить, кто пользовался этим урочищем во время войны — их или другой, соседний отряд?

Овчарка стояла в нерешительности, вид у нее был растерянный. От пса, который недавно лаял, не осталось и следа. Возможно, овчарка ошиблась? Однако нет, вон и долинка, и вода, и запах еще словно бы не выветрился. Где-то здесь…

Люди были проинструктированы: держа оружие наизготове, перебегать от дерева к дереву, от куста к кусту. Да и без инструктажа они хорошо знали повадки бандитов. Однако нигде ничего подозрительного не заметили. Ни почерневшего, подсохшего мха, которым нередко прикрывали ходы, ни приувядшего вверху ствола сосны, который мог быть дымоходом, ни побуревшего кустика, под которым тоже мог быть лаз…