Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни [сборник litres]

Полинка протиснулась в тамбур и махала мне рукой: трогаемся. Я подставил матери щеку и, на ходу ловя ее «Пиши, вражий сын!», схватился за поручни.

Тамбур скоро очистился, и мы с Полинкой остались одни.

Тогда она хитро посмотрела на меня:

– А раньше сводил?

– Чего?

– Глаза.

Ага. Запомнила.

– Вот что, Кручинина, – пробормотал я. – Слышала материнский наказ? Допустим, мне чихать на тебя, но с меня спросят.

– Митенька, – дурашливо пропела она. – Ты – надежда, ты – опора, ты – скала…

– Поля! – сказал я.

– Ох, Митенька, я серьезно.

Выглянул Алексеич и скомандовал:

– Дети, в купе!

Женька разложил уже на второй полке хлеб, колбасу, откупорил две бутылки пива.

– Будем обмывать товарищество, – сказал Алексеич.

Ужасно он предупредительный. Подсадил Полинку на полку, пододвинул бутерброд, разостлал газету. Потом налил всем пива и провозгласил первый тост:

– Чтобы поезд не свалился под откос.

Женька усмехнулся, сощурив свои красивые серые глаза. Снизу на нас неодобрительно поглядывали взрослые: разгулялась молодежь. Мы с Полинкой засмущались. Женьке и Алексеичу хоть бы что. Они люди бывалые, «шаромыжники»: из школы рабочей молодежи. Я знаю, что у них спрятана бутылка напитка покрепче, но они щадят нашу единственную даму. А может быть, и меня.

Вот наше товарищество. Самый старший – Алексеич. Бывший черноморский моряк, бывший шахтер. Удивительно добродушный. Наверное, это от силы! Меня он поднимает одной рукой. Когда Алексеичу вручали аттестат зрелости, он вздохнул:

– Ну вот и документальное подтверждение.

Его я узнал через Женьку. А с Женькой встретился весной, на тренировке. Тренер наш всех новичков испытывал на испуг.

– Два раунда по две минуты! – сказал он и подмигнул мне.

Я добросовестно избил Женьку. Он снял перчатки, промокнул рассеченную бровь и усмехнулся. Потом мы сдружились.

Четвертый член товарищества – Полинка. Парни с нею познакомились только сегодня, на вокзале. Когда она отошла к матери, всегда хладнокровный Женька сдвинул кепку на затылок и негромко присвистнул. А Алексеич весело сказал:

– Так вот она какая, Полинка!

И взъерошил мне волосы.

Какая она? Кто она? Что она такое для меня? Вот ребятам все ясно: Полинка – моя девочка. И матери хорошо. Она твердо уверена: Полинка – моя невеста. Наверняка они с Кручинихой по дороге с вокзала обсудят нашу жизнь лет на десять вперед.

Только все не так просто. Товариществу, например, не объяснишь. Разве расскажешь им про то, как я впервые увидел ее? На школьном крыльце стояла незнакомая девчонка, и солнце горело в ее волосах. И солнце тонуло в неправдоподобно зеленых глазах и дробилось в улыбке. С этого дня время мое поделилось на неровные отрезки: с ней и без нее. Я ложился и торопил сон. Вставал и улыбался: я ее увижу. Мы вместе ходили в школу, вместе возвращались обратно. И даже если я встречал ее четвертый раз в один и тот же день, сердце мое все равно радостно вздрагивало.

В седьмом классе я не сказал ей только два слова: «Давай дружить». Другие ребята говорили девчонкам эти слова или писали записки. А мы так хорошо дружили, и я думал, что слова не нужны. Но Полинка ждала их. И ей написал записку хулиган и тупица Кузьминых. Написал и увел самую красивую девочку в школе, мою Полинку, мое открытие.

Кузьминых через год выгнали из школы. Он пырнул кого-то ножом. А у Полинки стали меняться кавалеры. Ее провожали с вечеров и водили в кино рослые парни в тренировочных брюках и волосатых кепках с подрезанными козырьками: спортсмены. От ревности и отчаяния я занялся боксом. Неделями носил кровоподтеки и ссадины, но освоил эту жестокую науку.

Наверное, надо было драться. Разбивать вдрызг морды чемпионам в кепках с недоразвитыми козырьками. А я тянул Полинку по математике. И по физике. До самого аттестата. Репетитор я, дорогие мои, мужественные товарищи! Преданный и незаметный друг легкомысленных девиц!

Я самый счастливый человек на свете! Это случилось вчера. Мы шли из кино, и Полинка вдруг задумчиво сказала:

– Если бы тогда ты написал мне записку, Митя, мы все это время были бы вместе. Ты ведь нравился мне больше других мальчишек.

Я тут же обругал себя как мог и, наверное, сильно побледнел, потому что Полинка даже взяла меня за руку:

– Ну что ты, – сказала она ласково, – что ты?! Ну хочешь, мы поженимся? Вот только перейдем на второй курс – и поженимся?

– Хочу, – пробормотал я.

Вот что такое для меня Полинка…

Но довольно об этом. Пока что картина такова: есть битком набитый прицепной вагон № 13. В этом вагоне на верхних полках едут четверо завоевателей. В карманах у них аттестаты зрелости, в чемоданах – справочники для поступающих в высшие учебные заведения. Впереди – большой город и неясное будущее. И мы разговариваем об этом будущем.

Алексеич: Мне бы только на троечки. У меня льгота матросская. Только бы на троечки, а там я эту науку дорубаю.

Женька: Попробуем. Попытка не пытка. Электролизный цех все равно от меня никуда не уйдет.

Полинка: Больше всего физики боюсь… и сочинения. Ой, мальчики! Я с этой полки обязательно ночью грохнусь!

Я: Нельзя тебе падать – медкомиссию не пройдешь.

Толпа на перроне быстро растаяла. Как сквозь землю провалилась. Стало просторно и, наверное, поэтому очень тихо. Все звуки отпрыгнули разом и по одному вернулись издалека. Вздохнул где-то паровоз, заворковал голубь высоко под крышей вокзала, провезли тележку с багажом по соседнему перрону.

Потом, спугивая тишину, прямо над нами щелкнул громкоговоритель:

– Московское время – четыре часа!

Ну вот, а местное, значит, восемь.

Полинка поежилась.

– Дать куртку? – спросил я.

Она мотнула головой: не надо.

– Какое сегодня число? – спросил Алексеич.

– Двадцать четвертое июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, – ответил Женька.

– Ну, пошли.

И мы тоже провалились сквозь землю. Нырнули с перрона вниз, миновали освещенные переходы, две короткие лестницы и через зал ожидания вышли на площадь.

– Оглянитесь, братцы! – сказал Алексеич.

Мы оглянулись и теперь увидели вокзал во всей красе: огромное белое здание, с башней посредине. Опираясь на два крыла-лапы, оно словно лезло вверх, прорастая сквозь асфальт площади и гранит лестниц.

– Один из лучших в Союзе, – похвастался Алексеич.

Повернулись обратно – ничего особенного. Разворачивается на площади старенький красный трамвай, а рядом человек тридцать пассажиров придавили к оградке сквера одинокое такси и бьют его чемоданами.

Нам-то спешить некуда. Мы пешком идем. Женька несет Полинкин чемоданчик. Как будто это мои обязанности. Мог сообразить. И когда он успел? Женька останавливается закурить, и я беру чемодан. Он прикурил, схватил рукой воздух и сделал вид, что ничего не заметил.