Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни [сборник litres]

Я объяснил ему, в чем дело. Декан слушал, приговаривая «так-так», и вроде веселел. Потом, неожиданно переходя на «ты», спросил:

– Что ж, черное от белого не отличаешь?

– Черное от белого отличаю, – сказал я.

– Какой цвет? – вдруг ткнул он кривым мундштуком трубки в карту, прямо в Советский Союз.

– Красный.

– А это? – Он поднял авторучку.

– Голубой.

– А лысина моя какого цвета? – закричал декан.

– Голова у вас розовая, – сказал я.

– Голова! – фыркнул декан. – Какого же они черта!..

Я пояснил, что путаюсь только в оттенках.

– Ишь ты, – явно издеваясь, сказал декан. – Серьезный недостаток. А ну-ка, пойдемте к этой мадам.

Уже в коридоре он остановился и, больно взяв меня за руку, сказал:

– Кстати, дорогой, как будущему гидротехнику, вам надлежит запомнить: земснаряд никуда вести не надо. Это судно не управляемое, а буксируемое. Го-ло-ва!

…Алексеич зубрил физику.

– Ну? – отбросив учебник, спросил он. – Помог лысина?

– Мировой дядька! – сообщил я, не успев даже подумать, откуда он знает, что я был у декана. – Просто замечательный дядька!

– А ну-ка, какой цвет? – спросил Женька, поднимая синюю ученическую тетрадь.

– Черный цвет! Зеленый! Бутылочный! Серо-буро-малиновый! Черт полосатый! – Я повалил Женьку на кровать и начал дубасить кулаками по спине. – Коричневый! Бордовый!..

– Митя, – остановил меня Алексеич. – Побереги энергию. Физика послезавтра.

Да, послезавтра физика – первый экзамен.

А я не прочитал ни странички. И как раз по физике-то у меня четверка.

– Физик у нас, ребята, между прочим, был… Враг народа.

– Ого! – сказал Женька. – Школу поджег?

– Да нет. В тюрьме за что-то сидел. И вообще темная личность. Я ему на экзамене трансформатор сжег.

– Двойка? – спросил Женька.

– Нет, четверка.

– Ну какой же он враг народа? Это ты враг прогресса.

– Заткнитесь, – сказал Алексеич и встал.

И сразу половина комнаты стала полосатой из-за его тельняшки.

– Ты, Митя, когда последний раз шамал?

– Вчера утром.

– Вот, – покачал головой Алексеич, – видали йога? Давай за Полинкой – и в столовую. Ну что ты окаменел, генеральский зять? Давай, давай, она же еще ничего не знает. Да есть у тебя совесть или нет?

И чуть не выдвинул меня за дверь вместе с кроватью, за которую я уцепился.

Наверное, это был такой счастливый день. Полина первым делом обследовала мое ухо.

– Распухло. Будешь еще гулять с посторонними красавицами?

– Ладно, – сказал я. – Довожу до сведения: был у декана…

– Он был, – дернула плечом Полинка. – Да Алексеич и Женя еще вчера к нему ходили. Сразу же, перед цирком. Съел?

Я съел. Проглотил не пережевывая. Ну хватит! Идиотских положений больше не будет. Отходил в несчастненьких. Оттенки кончились. Начинаются основные цвета – экзамены.

– Хорошо-о! – говорит Алексеич с какой-то зябкой бодростью, словно только что выскочил из-под холодного душа. – Ух, хорошо.

Хорошо… Впрочем, у него-то не совсем. У него – посредственно. У меня – отлично. Мы с ним сдали физику. Женька с Полинкой написали сочинение. Они в другом потоке.

Мы сейчас все в одном потоке – в уличном. Мы шагаем легко и четко, как на параде, и милиционеры сигналят нам полосатыми, как Алексеичева тельняшка, жезлами: путь открыт!

Все пути открыты! Все дороги ясны. Прав Алексеич: хорошо жить на свете! Только… Только впереди идет Полинка – узкоплечая, стройная, с тонкими, изящными, как у танцовщицы, руками. Она знает, что мы смотрим на нее, и дурачится. Надела мохнатую кепку Алексеича, чуть пританцовывает на ходу и через плечо улыбается нам, морща нос.

– Ах, ребятишки, ребятишки, – совсем уж растроганно бормочет Алексеич и обнимает меня за плечи. – Никогда больше не ссорьтесь. Слышишь, Митя?

Ах, милый человек, Алексеич! Неужели он совсем ничего не замечает? Не видит, как все дальше и дальше уходит от меня Полинка?

«Женя рассказывал… Женя считает… Женя передумал… Женя, Женя, Женя!» – без счета повторяет она. Просто удивительно, когда успел молчальник Женька рассказать ей столько историй, высказать столько мнений, обнаружить столько желаний?

Я осторожно высвободил плечо из-под тяжелой руки Алексеича. Успокойтесь, дорогой товарищ Черданцев! Кажется, мы никогда больше не поссоримся.

В кинотеатре Полинка вдруг закапризничала.

– Ты сядешь рядом со мной, – сказала она.

– Мне и здесь хорошо, – ответил я, оставляя между нами Женьку и потом Алексеича.

– Нет, ты сядешь с этой стороны. – Полинка бросила кепку на крайнее кресло. – Вот сюда.

Наступило замешательство. Ребята стояли. Алексеич простодушно улыбался. На лице у него было написано совершенно определенно: ну что ж ты, чудак, ломаешься? Женька, как и я, понял, наверное, смысл этой вспышки. Он терпеливо ждал, слишком пристально рассматривая экран.

Я обошел ряд кругом, поднял кепку, сел и сказал как мог просто:

– С Алексеичем бы я мнениями обменивался по ходу. Не люблю, понимаешь, молча смотреть.

– А? – повернулась Полинка. – Мнениями? Поговоришь со мной…

Жужжит за спиной движок. Тянется через весь зал тоненький желтый лучик. На экране мужественный человек красиво любит растерявшуюся, беспомощную женщину. А если скосить глаза чуть в сторону, то можно разглядеть, как в темноте встретились их руки.

«Хорошо поговорили», – думаю я и незаметно вытираю слезы мохнатой кепкой Алексеича.

– Побродим? – предлагает Женька и переводит ожидающий взгляд с меня на Алексеича.

– Нет, – говорит Алексеич. – Я на боковую. Эх, и спать же буду сегодня!

Полинка смотрит вниз, молчит и вращает туфельку, словно растирая что-то на асфальте. Они стоят близко друг к другу, напротив нас, и я чувствую, как вырастает между нами стенка, по неписаным законам которой мне тоже полагается зевнуть и присоединиться к Алексеичу. Но я заставляю какую-то пружину внутри себя распрямиться, шагаю через вязкую пустоту, беру Полинку под руку.

– Побродим, – говорю я и твердо гляжу на Женьку.

Женька опускает глаза:

– Нет, пожалуй, и я – спать.

…Мы гуляем с Полинкой. Мы добросовестно обходим кругом институт. Девятьсот сорок восемь шагов. И ни одного слова. Второй такой круг я не выдержу. Я завою.

– Домой, Поля?

– Да.

Вот и кончился первый день экзаменов.

Алексеич, оказывается, любит оперетту. Мы собрались на «Сильву». Он в этот день получил очередную тройку, но все равно до самого вечера насвистывал «Без женщин жить нельзя на свете, нет…».

– Оперетка вообще-то не первый сорт – хабаровская, – сияя, говорит он. – Ну ничего – зато оперный здешний посмотрим… «Сильва, ты меня не любишь!..»

К нам поселили четвертого. Его зовут Гена. Он из Якутии. Кажется, парень ничего. Тихий, розовощекий. Все хочет с нами подружиться. По вечерам организовывает чай. Приносит батоны, любительскую колбасу в прозрачной бумажной обертке и деньги не берет. Мне Гена одолжил пиджак. Увидел, что я натягиваю куртку, и сказал: