Геннадий Фиш - В Суоми

Двое из возчиков, работающих на тракторе, зарабатывают вместе самое большее 5500 марок в день.

— Если все нормально и не ходишь без работы, то, конечно, за пять лет можно выплатить стоимость машины, — говорит наш новый знакомый, потом с усмешкой добавляет: — Но к тому времени она уже настолько износится, что самый раз покупать новую и снова залезать в долги.

Тут же оба возчика и еще двое других, догнавших нас на своем тракторе, начинают вспоминать о том, что в конце двадцатых годов с тракторами было полегче. Их приобретали акционерные общества, которые вели лесозаготовки, а трактористы были при машине, на службе. Но потом акционеры сообразили, что возиться с тракторами хлопотливо, надо оплачивать ремонт, простои и так далее. Решили снять эту обузу со «слабых» плеч «двадцати семейств» и взвалить на выносливую спину лесоруба.

Фирмам оставлялись лишь доходы, которые при таком обороте дела возрастали. Обогащая и без того богатых предпринимателей, трактор обездоливает широкие массы.

…После того что узнал, этот сверкающий лаком трактор уже не стал казаться мне таким красивым. Он был не столько кормильцем, сколько пауком-кровососом, с помощью которого возчиков опутывала паутина неоплатных долгов и процентов.

Из леса трактор раскинул паутину по всей стране. Еще не так давно в лесу работало свыше 200 тысяч человек, в большинстве сезонники-крестьяне…

Двести тысяч крестьянских семейств в Финляндии владеют участками, меньшими, чем по пять гектаров. Чтобы как-то просуществовать, малоземельные крестьяне, оставляя дома жен и детей, вынуждены искать зимой дополнительный заработок. Однако трактор властно перекрывает им дорогу в лес.

Из года в год растут заготовки, но рабочих в лесу становится все меньше.

В 1957 году, к примеру, заготовили леса на 12 процентов больше, чем в прошлом году, в то время как число рабочих сократилось на 8 процентов.

Безработица среди лесных рабочих увеличивается, одновременно подрывая и мелкое крестьянское хозяйство.

И еще одно.

Переехав границу Финляндии, глядя из окна вагона, я с удивлением увидел в тендерах паровозов многих товарных поездов березовые дрова.

Оказывается, чтобы хоть немного уменьшить безработицу в лесу, государственным железным дорогам было предложено дополнительно использовать на топливо для паровозов 200 тысяч кубометров дров. Так прогресс техники в лесу своеобразными путями приводит здесь к регрессу на железных дорогах.

Вдали от селений, недалеко от Полярного круга, на лесной дороге, ведущей в Куусамо, стоит одинокий красный домик. Это буфет-кафе, где обычно подкрепляются бродячие лесорубы и случайные проезжие. Здесь остановились и мы.

Выбор закусок был довольно скуден. Полная женщина, хозяйничавшая за буфетной стойкой, не так уж расторопна. Да особой поворотливости тут и не требовалось. В единственной большой комнате, где расставлено пять столиков, покрытых клеенкой, только за одним сидели двое людей и медленно, словно нехотя, спорили. Перед каждым из них лежал клеенчатый кисет. Пилы их прислонены к стене, у вешалки, на которой покоились головные уборы — суконная клетчатая кепка и шапка с опускающимся на уши меховым околышем и кожаным верхом, называемая у нас «финкой». Прав был Матти Поутваара, замечательный фотограф-художник, сказавший, что лесорубы на севере Финляндии отличаются двумя свойствами — любовью к природе и к шапкам, давно вышедшим из моды.

Раньше, в городских ресторанах, читая меню, я порой не знал, на чем остановиться из-за диковинных названий финских блюд. Здесь, в этом придорожном буфете, выбирать не приходилось. Крутые яйца или яичница, бутерброд с колбасой или сыром — вот и все.

— Нет, как ни крути, а надо разрешить вывозить за границу круглый лес, «хлысты»! — говорил лесоруб в клетчатой ковбойке, с подтяжками навыпуск.

— А мне наплевать, разрешат это или нет, — отвечал второй, энергично разрезая ножом яичницу на сковороде. Лицо его обрамлено рыжей шкиперской бородкой. — И тебе будет наплевать на это, когда ты продашь свою землю.

Еще совсем недавно смысл этого разговора остался бы для меня за семью печатями. Но теперь я прислушивался к нему с особым вниманием.

— Говорят, — продолжал бубнить, набивая трубку, человек в ковбойке, — что невыгодно продавать сырье, что гораздо больше страна получает валюты за обработанную древесину. Ну, а мне из их валюты и пенни ломаного не достается!

— На капиталистов мне наплевать, — сказал второй. — Я социал-демократ и подхожу к вопросу с другой стороны. Если круглый лес вывозить прямо за границу, то можно лишить заработка на лесопилках многих финских рабочих. Нет, твоя песенка спета. Мелкое земледелие обречено.

— Нет, как ты там ни верти, — упорствовал первый, уминая большим пальцем табак в трубке, — а надо разрешить вывоз круглого леса.

Он и слушать не хотел никаких возражений.

Круглый лес — стволы деревьев с обрубленными ветками — это и в самом деле необработанное сырье. И по любому элементарному учебнику политэкономии выходило, что государство правильно делает, запрещая вывоз за границу необработанного леса и покровительствуя экспорту пиломатериалов и изделий деревообрабатывающей промышленности.

Но почему же тогда «народные демократы», казалось, были согласны с лесорубом в ковбойке, с этим крестьянином-сезонником? Почему в их предвыборной программе выдвинуто и такое требование?

Жизнь, очевидно, сложнее элементарных истин.

Значение и смысл этого требования в дни моего путешествия по Финляндии постепенно раскрывались и передо мной.

В 1955 году я видел в Финляндии «типическое», как нам тогда сказали, для страны крестьянское хозяйство. Хутор вблизи от Хямеенлинна. На ферме, на полях и лугах этого хозяйства, площадь которого была свыше двухсот гектаров, не считая семьи самого фермера, работало восемь батраков. Кроме лугов и пахотной земли, хозяин владел пятьюдесятью гектарами леса.

Это было около трех лет назад. Теперь же я познакомился с более характерными для Финляндии крестьянскими хозяйствами. В частности с теми, которые дают возможность их владельцам существовать без отхожего промысла, но в то же время и без найма батрака.

В одном таком хозяйстве, на хуторе, расположенном на дороге из Турку в Раума, крестьянин Аймо Метсяранта владел десятью гектарами земли и пятью гектарами леса. В другом, в Венокоски, что вблизи от дороги, ведущей из Вааса в Лапуа, крестьянину Якко Кааппа принадлежало четырнадцать гектаров посевной площади и шестьдесят гектаров леса.

И в том кулацком хозяйстве, где я побывал в прошлый приезд, и в этих двух, и, как я потом убедился, в тысячах других более мелких общим было то, что наряду с пашней и лугами крестьяне владеют и лесом.