Геннадий Фиш - В Суоми

А он лежал на лавке и думал: «Ведь все это я заслужил». И это была для него самая горькая из всех ночей, какие он только мог припомнить.

Для Инари эта ночь была одной из лучших его ночей. Тепло сидевшей рядом с ним Хильды переходило в его тело каким-то невидимым, но ощутимым током вместе с теплом ее речей.

Она поступила прислугой в одном большом селе под Хельсинки к пастору, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Первый год прошел сносно, на второй ее стала так допекать мелочной придирчивостью и глупыми ревнивыми подозрениями жена пастора, что Хильда попросила расчет. Расчета ей не дали, потому что прислуга в тех местах нанимается на год. Тогда она убежала от хозяев, но с помощью полиции была водворена на место службы. Хозяин оказался настолько добр, что, вопреки требованиям хозяйки, не обратился в суд, который присудил бы ее за этот побег к денежному штрафу или тюремному заключению. От этих хозяев Хильда ушла в дни революции и записалась сестрой милосердия в красногвардейский отряд. Ее отец и брат были батраками. Они в восемнадцатом году вступили в Красную гвардию, и Хильда в их отряде была санитаркой. Матери она не помнит. Отца расстреляли шюцкоровцы, а брат неизвестно где затерялся. И вот Хильда снова батрачит, уже совершенно одинокая, и, сама уроженка Турку, она пришла сюда, где никто о ней ничего не знает. Люди в глуши гостеприимнее, и даже тогда, когда совсем нет работы, с голоду не пропадешь.

Лундстрем уже заснул, а они все еще разговаривали. И под конец разговора Инари сказал Хильде:

— Мы скоро уедем… Все, что наболтал тебе Лундстрем, неправда, расхвастался парень, но если ты об этом расскажешь, у нас всех и у тебя тоже будут крупные неприятности. Поэтому ты завтра же должна уехать отсюда. Жалованье и стоимость железнодорожного билета я тебе уплачу утром.

— Но куда же я поеду?

— Поезжай куда тебе нравится, только подальше от этих мест.

И здесь Инари подумал о том, как хорошо было бы хоть еще один раз в жизни так посидеть в темноте рядом с Хильдой.

И он вдруг резко встал.

— Я поеду на север, на лесоразработки, — решила Хильда.

— Что ж, может быть, там мы и встретимся, — улыбнулся Инари.

На следующий день Инари вместе с Хильдой ушли на станцию железной дороги, проходившей в тридцати пяти километрах от селения, чтобы закупить там в лавке кое-какие припасы.

Олави же и Лундстрем снова работали как черти. На этот раз им повезло, и они выкопали больше оружия, чем в предыдущий день.

О чем говорили по дороге Инари и Хильда, осталось никому не известным. Точно так же, кроме Инари, никто не знал, что билет был куплен до Рованиэми.

Инари пришел на другой день усталый, но веселый.

— Сбежала она от нас, товарищ Олави.

— Так-то лучше, без баб, — ответил Олави (если бы кто-нибудь знал, как он тосковал по Эльвире!), а Лундстрем покраснел, принимая слова Олави за насмешку.

Однако Олави ничего не знал о происшедшем, и никогда не пришлось ему узнать о разговоре, который был у Лундстрема с Инари, когда он, Олави, дежурил у карбаса в тот дождливый день.

В следующую ночь они осторожно, никому не сказавшись, выехали вниз по течению на плотно нагруженном карбасе. Работу решили распределить так: один гребет, другой в это время рулит и наблюдает за окрестностями, нет ли вблизи чего-нибудь подозрительного; третий спит в челноке. В день два привала для варки еды.

Первым сел на весла Олави.

Вот прошла мимо опаленная грозою большая сосна с условной зарубкой.

Лундстрем первым залег в челноке и, покрывшись одеялом, смотрел на плывущие по небу разорванные тучи. Иногда какая-нибудь огромная ель или сосна протягивала свою мохнатую длинную лапу над узкой речкой, и тогда Лундстрем видел, как в хвое мерцают далекие звезды.

— Хорошо, что уже осень, а то комары заели бы, — сказал Инари.

Разрезаемая челнокам вода тонко журчала около самого уха Лундстрема. Успокаивала, убаюкивала его.

Когда он проснулся, было уже утро, и река была совсем другой — широкой и розовой в свете встающего солнца. Лундстрем перебрался на карбас и сел у руля. Инари взялся за весла.

Берега становились все круче и круче, обнажая в косых разрезах горные породы, а наверху, на крутизне, отважно толпился лесной молодняк.

Вскоре они услышали глухой рокот.

— Это пороги, — сказал Инари.

Через несколько минут им послышалось отдаленное ауканье и отчаянный возглас:

— Эй, если кто есть впереди, остановись!

Олави будить не пришлось — он вскочил так живо, что чуть не перевернул челнок.

В этом месте река образовала колено. Товарищи причалили к берегу, осмотрели револьверы. Даже Олави явно волновался.

— Чепуха получится, если нас сразу же зацапают, — вслух подумал Лундстрем.

— Нас не зацапают, — сухо возразил ему Инари.

Отвязав челнок от карбаса, он сел в него и, оттолкнувшись от берега, отправился навстречу голосу, который был слышен уже совершенно явственно:

— Подождите!

Лундстрем и Олави держали свои маузеры наготове.

— Не приходилась еще бить по живой дичи, — усмехнулся Олави.

Они замолкли, прислушиваясь, каждую секунду ожидая услышать выстрелы.

— В случае чего, ты, Олави, дорогу знаешь?

— Найду.

И снова томительная тишина, и только отдаленный рокот порога.

Рано утром Илмари забежал в избу золотоискателей, чтобы сказать «доброе утро». Он это делал каждый день. Но сегодня изба была пуста, дверь распахнута: груды образцов заметно уменьшились.

Это Лундстрем перед отъездом много камней побросал в речку, чтобы любопытные думали, что лучшие образцы экспедиция забрала с собой.

Илмари очень огорчился. Как он мечтал уехать с ними в Хельсинки и еще дальше — может быть, в Африку, чтобы там стать настоящим золотоискателем! И вдруг друзья его, не попрощавшись, забрали свои вещи и уехали.

Илмари стало грустно, он вышел из избы, и вдруг на земле у крыльца он увидел то, отчего затрепетало его мальчишеское сердце, — на земле лежал финский нож — пуукко Олави. Не веря еще своему счастью, осторожно, словно нож был дикой птицей и мог от резкого движения вспорхнуть и улететь, Илмари подкрался к пуукко и жадно схватил его.

Вот он держит в руке не новый уже, но острый нож взрослого мужчины.

Илмари подходит к ступеньке и пробует остроту лезвия. Зарубка возникает легко, почти без всякого нажима. Илмари торжествует: они уехали — значит, нож принадлежит тому, кто его нашел. Найти нож — по народным поверьям — счастливое предзнаменование, — и вот он, Илмари, нашел нож!

Но через несколько минут его уже начинают мучить сомнения. Да разве это находка, когда знаешь, кому принадлежит вещь! Да разве можно ею спокойно пользоваться, когда хозяин, может быть, нуждается в ней! Такой нож непременно будет изменником, и порезов и царапин не оберется новый хозяин.