Геннадий Фиш - В Суоми

«Здесь я переночую», — решил Инари и, довольный успехом своего сегодняшнего перехода, улыбнулся. Переход этот был утомительным. Щетина густо пробивалась на давно не бритых щеках, лицо не казалось уже таким здоровым, как раньше.

Инари взялся за хворост, поправил немного камни очага, подобрал из другого угла несколько поленьев и разжег небольшой костер.

Сучья жалобно шипели, пуская к потолку белесоватый и горький дымок. Потом в этом чаду стало пробиваться робкое пламя. Осмелев, оно начало кочевать по хворосту и играть на нем своими легкими, как у ящерицы, язычками. Дыма стало меньше, и он не так ел глаза. Инари сел у очага, снял с пояса гранаты, отложил подальше от огня и снова стал размышлять о будущей своей жизни, о Хильде, и на этих приятных мыслях настиг его крепкий сон.

Ласково потрескивали сучья. От накаляющихся камней стало тепло.

На дворе огромная холодная и тихая ночь. Ночь без звука, без волчьего воя, без совиного крика. В такую ночь за километр слышен любой звук.

Инари крепко спал, растянувшись на полу сторожки. Ему снился сон.

Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, вставало солнце. Лучи солнца пробивались сквозь пряди ее светлых волос, и волосы, казалось, сами светились идущим изнутри сиянием.

«Это уже когда-то было со мной. Она так же шла, сияя, протянув мне навстречу руки, такая же стройная, — радостно подумалось Инари, — это было в раннем детстве. Нет, это не могло быть, я ведь старше ее намного».

И он пошел навстречу к ней и взял ее за крепкие руки и услышал концами пальцев своих и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья.

Этот сон переполнил его таким ясным ощущением счастья, что проснулся он с улыбкой на губах.

Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво стучал в запертую им изнутри дверь.

«Наконец догнали меня, а я уж выспаться успел», — подумал он и вскочил, чтобы открыть дверь.

Но все же из предосторожности он спросил:

— Кто?

— Свои, партизаны, — услышал он в ответ.

И он спокойно открыл дверь.

После темноты сторожки его ослепило яркое дневное солнце и сверкающий своей нетронутой белизной недавно выпавший снег.

Прямо перед ним, наведя на его грудь револьвер, стоял финский офицер.

Два солдата почти в упор навели на него свои винтовки.

Он увидел еще несколько солдат. «Только бы продержаться до прихода товарищей.. Напрасно я снял гранаты с пояса вечером… Напрасно забил паклей дуло винтовки».

— Есть еще кто в сторожке? — злобно спросил офицер.

Нужно было протянуть время до прихода товарищей.

Инари увидел, что у офицера совсем голубые глаза и рука в кожаной перчатке, держащая револьвер, немного дрожит. Револьвер совсем новый.

«Нет, сейчас бежать нельзя. Застрелит», — подумал Инари, вспомнил осенний свой арест, ленсмана, поход по лесу и обрадованно сказал:

— Если я занимаюсь самогоном, ведите меня в суд, не убегу, револьвером угрожать ни к чему.

— Есть там кто? Есть там оружие? — не обращая внимания на слова Инари, спросил офицер.

— Господин офицер, господин Каарло Пертула, — донесся ответ солдата, — здесь есть винтовка и две ручные гранаты.

Инари быстро опустил руку в карман, но вытащить браунинг не успел.

Офицер нажал спусковой крючок.

Выстрела Инари не услышал.

Весь мир как бы поделен надвое. За спиною мертвый холод, леденящий кожу, спереди жара, от которой трудно дышать. Но стоило повернуться на другой бок, как ледяной холод охватывал грудь, а к спине как будто кто-то подбрасывал еще не остывшие угли. Лундстрем просыпается от боли. Чадно тлеет кусок рукава, и на руке около обшлага вскочил огромный волдырь. Ожог. Лундстрем быстро вскакивает с хвои, хватает полной горстью снег и прикладывает к тлеющему рукаву.

«Но это, слава богу, последняя наша ночь под открытым небом, — думает Лундстрем. — От деревни Курти до деревни Конец Ковдозера, куда сейчас отряд держит путь, по линии полета птицы около семидесяти километров. Сегодня к вечеру мы должны прийти туда».

У Лундстрема ноют мышцы живота, ноют бицепсы, ему трудно согнуться и расправить свое коренастое тело.

«А ведь я прошел вчера только двадцать пять километров», — думает он и с уважением смотрит на других. Они прошли больше.

Он, Лундстрем, ведь часть пути провел в санях рядом с Коскиненом.

Партизаны, подымаясь с хвои, тоже поеживались и кряхтели.

Рядом с Лундстремом у костра на корточках человек с большой окладистой бородой. Неужели это рыжебородый? Обледенелая его борода выглядит совсем седой.

— Дай нож, — попросил он. — Борода эта слишком уж холодит мне лицо, слишком уж досаждает.

И он принялся острым лезвием ножа обрезать обледеневшую бороду.

По мере того как он срезал волосы, его лицо становилось неузнаваемым.

Лундстрем увидел Коскинена. С облегчением подумал, что и сегодня ему удается часть пути проехать на санях, — зверски болят мышцы живота.

Коскинен уже распоряжался. Он велел разложить несколько ракатулетов, а в огромные чайники, захваченные у акционерного общества, набить рыхлый снег и поставить у ракатулетов. Когда подойдут обозы, люди должны найти для себя кипяток и теплое местечко у огня.

Лундстрем спросил у него:

— Запрягать, что ли?

Спрашивал он больше для проформы и, даже не ожидая ответа, повернулся и пошел к лошади, привязанной к низко опустившейся ветке сосны. К морде лошади был подвешен мешок, и овес мерно похрустывал на ее зубах.

— Нет, не запрягай!

Услышав это, Лундстрем изумился. Он повернулся и подошел к Коскинену вплотную, полагая, что не расслышал ответа. Они стояли рядом на утоптанном снегу около ракатулета.

Сразу за спиною Коскинена начинался крутой подъем на высокий, поросший сосною холм.

Угли догорающего костра лежали у их ног.

«Да мы совсем одного роста с Коскиненом». Лундстрему до сих пор все время казалось, что Коскинен выше его. Коскинен поправил на голове шапку с меховой оторочкой, и Лундстрем снова удивился — Коскинен показался ему совсем седым. Лундстрем вспомнил, как в Хельсинки совсем недавно он обратил внимание на то, что у Коскинена в черных его волосах не было ни одной сединки.

Нет, он не ослышался, Коскинен спокойно повторил:

— Не запрягай, — и добавил: — Я сегодня еду верхом.

Потом он пошел к саням, вытащил из них одеяло, вчетверо сложил его и положил на спину лошади. Из вожжей пришлось сделать нечто вроде подпруги, которая должна была не давать соскальзывать этому импровизированному седлу. Оно было мягкое, но неудобное.

Лундстрем помог Коскинену взобраться на лошадь. Коскинен тронул поводья.

— Вперед! — прозвучала резкая команда.