Геннадий Фиш - В Суоми

Отряд снова отправился в путь.

Лундстрем шел сначала рядом с лошадью Коскинена. Он еще не понимал, для чего удобные сани нужно было променять на седло, все время сползающее на сторону. Коскинен то внимательно осматривался по сторонам, то сосредоточенно глядел на дорогу прямо перед собой.

Они шли сейчас в самом хвосте первой роты. И хотя лошадь, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, порою завязала в нем по самое брюхо, Лундстрему трудно было поспевать за ней.

«Черт подери! Ведь я считался у нас не худшим лыжником», — думал он.

Первая рота уходила вперед. Ребята проходили мимо Коскинена, здороваясь и подшучивая. Но Коскинен видел, как они утомлены.

«Славные ребята! — думал он. — Какой поход они проделали! Молодчаги! Пока восстановят дороги, разрушенные лахтарями, и привезут хлеб с юга в Карелию, наши припасы, захваченные в Суоми у акционеров, сослужат отличную службу. Да, я не ошибся в людях. А все ли мы сделали, что могли? Нельзя ли было сделать больше и лучше? Наверное, можно!»

Но тут приходилось расставаться на минутку со своими мыслями и поправлять сползающее на сторону одеяло.

Сосны лепились слева, на скалистой крутизне.

— Вот она, Советская Карелия! — громко сказал Коскинен, подбодряя Лундстрема, и гордость звенела в его словах.

Когда он мысленно оглядывался на события последних дней, он радовался настоящей организованности дела, — да, это были замечательные люди, настоящие, дисциплинированные коммунисты, — но тут же, рядом с этим, он видел и суету, бестолковщину, которая то и дело отвлекала внимание от главного.

Холодный ветер дул прямо в лицо и колол снежинками.

«Так вот она какая, Карелия», — думал Лундстрем.

Он смотрел во все глаза, но не видел ничего нового; все было таким же, как и в Суоми. Он поймал себя на этой мысли и улыбнулся. Ведь он же учил географию, — значит, удивляться нечему. Природа одна и та же, и все-таки все уже совсем другое.

Коскинен как бы подглядел мысли Лундстрема и улыбнулся.

— Ну, здесь надо поставить веху, — сказал Коскинен, оборачиваясь к Лундстрему. — Я сговорился с Олави: по этим вехам он будет знать, где можно провести обоз, а где надо объезжать, чтобы сани не провалились в воду.

Лундстрем, сломав огромную сосновую ветвь, поставил ее торчком. Это была первая веха, сигнал обозу.

С лошади виднее была только что подернувшаяся льдом полынья. Обозу здесь идти опасно.

Коскинен верхом отыскивал более удобный и безопасный путь.

Скоро поставили вторую веху. Иголки хвои почему-то кололись сейчас сильнее, чем обычно. Может быть, потому, что Лундстрем очень устал.

И они устроили так: от импровизированной подпруги протянули веревки, и Лундстрем, держась за них, стоял позади на лыжах.

Так впереди обоза ехал верхом Коскинен, выискивая дорогу, а за ним, держась за поводья, Лундстрем.

— Вот Ковдозеро, — обрадовался Коскинен.

Вскоре перед ними раскрылась огромная ложбина, ущелье. Справа и олева подымались крутые лесистые высокие холмы, между которыми лежало замерзшее озеро. Через двадцать километров — первое советское село — Конец Ковдозера.

Там отдых.

Там свои.

Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.

Озеро растянулось на многие километры. Они ступили на лед.

Арьергард продвигался по проложенному следу.

Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.

Пальцы на руках и ногах стыли.

Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.

Легионеру очень хотелось спать.

Они двигались некоторое время молча впереди арьергарда.

В небе догорал розовый закат.

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, — и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки и ожоги, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед!

И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.

А ты в арьергарде, и если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.

Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.

Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш и мы делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским братьям.

О, этот морозный румянец на обветренных лицах! Счастливейшие дни моей жизни, не повторимые никогда. И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: «Товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх».

Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.

Ковдозеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой. Это обозные заботились о нас.

Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.

— К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, — сказал Легионер. — Инари так же решил бы, — продолжал он думать вслух. — Мы и так устали идти, лишняя ночевка на морозе сил не придаст.

Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.

Нам приходилось нести оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.

— Приглуши звон, не демаскируй отделения, — приказал Легионер.

Прямо передо мной покачивалась спина Каллио. Зеленый его шарф в наступающей темноте казался черным, вышитые пестрые узоры стали неразличимыми.

Под ногами струилась все та же однообразная лыжная колея — след сотен прошедших передо мною лыж.

Долго смотреть себе под ноги при этом равномерном и непрерывном движении вперед — закружится голова; вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую — она словно налита свинцом.

Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.

И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас — Матти.

— Легионер, — говорит он, — я, честное слово, дальше не могу сделать и шагу!

Он все время крепился, но теперь сдал.

— Иди, иди! — ласково понукает его Легионер.

Мы на середине пути.