Максим Горький - Круг. Альманах артели писателей, книга 6

— Завтра объяснюсь с нею, — решил он, закрыв окно и ложась в постель. — Довольно капризов, болтовни…

Ему казалось, что настроение Лидии становится совершенно неуловимым и он уже называл его двуличным. Второй раз он замечал, что даже и физически Лидия двоится: снова, сквозь знакомые черты лица ее, проступает скрытое за ними другое лицо, чуждое ему. Ею вдруг овладевали припадки нежности к отцу, к Вере Петровне и припадки какой-то институтской влюбленности в Елизавету Спивак. Бывали дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет о своем романе с ним и заплачет черными слезами. Ему очень нравились черные слезы, он находил, что это одна из его хороших выдумок.

Он особенно недоумевал, наблюдая, как заботливо Лидия ухаживает за его матерью, которая говорила с нею все-таки точно из милости, докторально, а смотрела не в лицо девушки, а в лоб или через голову ее.

Но вдруг эти ухаживания разрешились неожиданной и почти грубой выходкой. Как-то вечером, в столовой за чаем, Вера Петровна снисходительно поучала Лидию:

— Право критики основано или на твердой вере, или на точном знании. Я не чувствую твоих верований, а твои знания, согласись, недостаточны…

Лидия, не дослушав, задумчиво проговорила:

— Кучер Михаил кричит на людей, а сам не видит, куда нужно ехать, и всегда боишься, что он задавит кого-нибудь. Он уже совсем плохо видит. Почему вы не хотите полечить его?

Вопросительно взглянув на Варавку, Вера Петровна пожала плечами, а Варавка пробормотал:

— Лечить? Ему шестьдесят четыре года… От этого не вылечишь.

Лидия ушла, а через несколько минут явилась в саду, оживленно разговаривая со Спивак, и Клим слышал ее вопрос:

— А почему я должна исправлять чужие ошибки?

Иногда Клим чувствовал, что Лидия относится к нему так сухо и натянуто, как будто он оказался виноват в чем-то пред нею и хотя уже прощен, однако, простить его было нелегко.

Вспомнив все это, он подумал еще раз:

«Да, завтра же объяснюсь».

Утром, за чаем, Варавка, вытряхивая из бороды крошки хлеба, сообщил Климу:

— Сегодня знакомлю редакцию с культурными силами города. На семьдесят тысяч жителей оказалось четырнадцать сил, н-да, брат! Три силы состоят под гласным надзором полиции, а остальные, наверное, почти все под негласным. Зер комиш…

Задумался, выжал в свой стакан чая половинку лимона и сказал, вздохнув:

— Государство наше воистину, брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу — мала. Послал Лидию на дачу приглашать писателя Катина. Что же ты, будешь критику писать, а?

— Попробую, — ответил Клим.

Вечер с четырнадцатью силами напомнил ему субботние заседания вокруг кулебяки у дяди Хрисанфа.

Сильно постаревший адвокат Гусев отрастил живот и, напирая им на хрупкую фигурку Спивака, вяло возмущался распространением в армии балалаек:

— Свирель, рожок, гусли, — вот истинно-народные инструменты. Наш народ — лирик, балалайка не отвечает духу его…

Спивак, глядя в грудь его черными стеклами очков, робко ответил:

— Я думаю, что это не правда, а привычка говорить: народное вместо — плохое.

И обратился к жене:

— Я пойду послушаю: не плачет ли?

Он убежал, а Гусев начал доказывать статистику Костину, человеку с пухлым, бабьим лицом:

— Я, конечно, согласен, что Александр Третий был глупый царь, но все-таки он указал нам правильный путь погружения в национальность.

Статистик, известный всему городу своей привычкой сидеть в тюрьме, добродушно посмеивался, перечисляя:

— Церковно-приходские школы, водочная монополия…

Вмешался Робинзон:

— Уж если погружаться в национальность, так нельзя и балалайку отрицать.

Костин, перебивая Робинзона, выкрикивал:

— Вся эта политика всовывания соломинок в колеса истории…

Угрюмо усмехаясь, Иноков сказал Климу:

— Тюремный сиделец говорит об истории, точно верный раб о своей барыне…

Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к столу с водками. И всегда за ними боком, точно краб, шел редактор. Клим дважды слышал, как он говорил фельетонисту вполголоса:

— Вы, Нароков, не очень налегайте, вам — вредно.

У стола командовал писатель Катин. Он — не постарел, только на висках явились седенькие язычки волос и на упругих щечках узоры красных жилок. Он мячиком катался из угла в угол, ловил людей, тащил их к водке и оживленно, тенорком, подшучивал над редактором:

— Растрясем обывателя, Максимыч? Взбучим? Ты только марксизма не пущай! Не пустишь? То-то! Я — старовер…

И закусывая, жмурясь от восторга, говорил:

— Нет, это все-таки гриб фабричный, не вдохновляет! А вот сестра жены моей научилась грибы мариновать — знаменито!

Помощник Гусева, молодой адвокат Правдин, застегнутый в ловко сшитую визитку, причесанный и душистый, как парикмахер, внушал Томилину и Костину:

— Неоспоримые нормы права…

Томилин усмехался медной усмешкой, а Костин, ласково потирая свои неестественно развитые ягодицы, возражал мягким тенорком:

— Вот в этих нормах ваших и спрятаны все основы социального консерватизма.

Вдова нотариуса Козакова, бывшая курсистка, деятельница по внешкольному воспитанию, женщина в пенснэ, с красивым и строгим лицом, доказывала редактору, что теории Песталоцци и Фребеля неприменимы в России.

— У нас есть Пирогов, есть…

Робинзон перебил ее, напомнив, что Пирогов рекомендовал сечь детей, и стал декламировать стихи Добролюбова:

— Стихи — скверные, а в Европе везде секут детей, — решительно заявила Козакова.

Доктор Любомудров усумнился:

— Везде ли? И, кажется, не секут, а бьют линейкой по рукам.

— И — секут, — настаивала Козакова. — И в Англии секут.

Одетый в синий пиджак мохнатого драпа, в тяжелые брюки, низко опустившиеся на тупоносые сапоги, Томилин ходил по столовой, как по базару, отирал платком сильно потевшее, рыжее лицо, присматривался, прислушивался и лишь изредка бросал снисходительно коротенькие фразы. Когда Правдин, страстный театрал, крикнул кому-то:

— Позвольте, это предрассудок, что театр — школа, театр — зрелище! — Томилин сказал, усмехаясь:

— Вся жизнь — зрелище.

Капитан Горталов, бывший воспитатель в кадетском корпусе, которому запретили деятельность педагога, солидный краевед, талантливый цветовод и огородник, худощавый, жилистый, с горячими глазами, доказывал редактору, что протуберанцы являются результатом падения твердых тел на солнце и расплескивания его массы, а у чайного стола крепко сидел Радеев и говорил дамам: