Екатерина Шевелёва - Испытания

— Я давно тебе не Лютик, — нарочито скрипуче сказала она, — переезжай туда, где пьянствуешь!

И тем же жестяным тоном:

— Сандалии лежат у тебя на постели. По-моему, они будут тебе хороши. На рубашку денег не хватило.

Она осознанно говорила так, будто царапала ножом по сковородке, чтобы исключить возможность сентиментального отношения к ее подарку. Кажется, он понял. Сказал грубовато:

— За часами я заеду как-нибудь потом. Возьму их.

Потоптался и добавил, как бы извиняясь:

— Все же подарок цеха. И вроде бы твоя, так сказать, лепта, что ли.

— Нет, возьми сейчас!

Кажется, он понял, что Люция не хочет оставлять возможности для возобновления их полусовместной жизни, что она порывает их отношения навсегда. Со всей прямолинейной решимостью своего поколения.

Он неторопливо снял часы и аккуратно завернул их в несколько газет. Ушел, хлопнув дверью.

И вдруг она легко рассмеялась, обрадовалась его бережливому отношению к аляповатым пластмассовым часам под дерево, с латунной отделкой под позолоту.

Он унес с собой подарок цеха как истинную драгоценность, значит, все же сделала Люция Крылатова человека, Алексея Ивановича Горелова, из почти забулдыги Лешки-гармошки! Уже из-за одного этого дела стоило прожить жизнь.

Люция достала из чемодана новые этюды. Не так уж она одинока, в конце концов. Сколько хороших людей на земле! Сможет ли она выразить это на полотне?..

Он шел по багряной от флагов улице, то вытягивая шею, то вбирая голову в плечи. Шел с явно непраздничным, объемистым свертком в руках.

Неплохо было бы податься к дружкам. Опохмелиться. Ничто не мешало, кроме неудобного свертка, затрудняющего поспешную ходьбу. Он свернул в какой-то переулок. Еще в какой-то переулок, совсем пустынный. Остановился перед полуразрушенной серой стеной с черными глазницами окон. Совсем как во время войны.

Неторопливо раскрыл сверток. Вытащил часы. И, размахнувшись, хотел шмякнуть их о стену.

Но в последний момент услышал равномерное тиканье. Часы шли. Они показывали время. Неужели это время они показывали для него? Он поднял с тротуара смятую бумагу. Расправил ее и, еще сердясь на себя, осторожно завернул в бумагу часы.

Посмотрел в последний раз на серую стену, повернулся и пошел. В сторону завода.

Алексей Иванович заметил не сразу, что на несколько шагов впереди него ковыляет, заваливаясь боком на дорогу и снова растопыренно поднимаясь, искалеченное четвероногое существо. Нет, не четвероногое. Оно ковыляло на трех лапах. Пес.

Алексей Иванович приблизился. Осторожно, чтобы не испугать животное. С трудом он узнал Тишку.

В самом деле, разве легко узнать?! Не только задней лапы нет. Один глаз выбит, ухо страшно обнажено, на горле гноится рана, очевидно незаживающая.

Только по-прежнему ниспадала шерсть слабо закрученными грязными локонами по обе стороны «родовитой» линии на Тишкиной спине.

— Ну ты, брат… повыкамаривался! — растерянно произнес Горелов. У него чуть было не вырвалось: «Ну тебя, беднягу, здорово искалечило!» Но он вовремя сообразил, что, пожалуй, не надо выражать соболезнования, не надо напоминать Тишке о его уродстве.

Знакомое словечко «повыкамаривался», очевидно, дошло до туманного сознания пса: он коряво присел на здоровую заднюю лапу, подвернув для удобства хвост, поднял одноглазую, одноухую морду и старательно хрипло тявкнул.

Алексей Иванович остолбенело замер: Тишкино старание напомнило ему картину Люции Крылатовой «Соловьиная трель»!

Как будто ничего общего не было между изображением изможденной старухи, из горла которой вырвалась молодая песня, и Тишкой с его хриплым приветствием, несмотря на гноящуюся рану на шее. Ничего общего, а все же есть какая-то связь!

«И, может быть, — подумал Алексей Иванович, — настоящие художники или писатели умеют напоминать людям о связи между самыми как будто отдаленными звеньями жизни?»

Алексей Иванович никогда не хвалил Люции ее картины — те, которые знал; многие она просто прятала от него! Но, например, «Портрет Паука» или «Соловьиную трель» он, конечно, знал — в красном уголке до сих пор висят. Однако не хвалил и не критиковал. Мнения своего не высказывал.

А может быть, Люция Крылатова ожидала его оценки? Каждый человек хочет, чтобы его оценили по справедливости!

Лично его, Горелова Алексея Ивановича, оценили. Он крепче прижал к себе сверток с часами, забоявшись, что уронит. Всем коллективом цеха оценили!

— Ну что же, Тишка, — сказал Алексей Иванович псу, одноглазо напряженно глядевшему на него, — пошли домой!

И повернул к проходной инструментального цеха.

Инструментальный был для Тишки родным домом. Но разве не был домом, домашним очагом для Алексея Ивановича Горелова этот же цех?

— А ей, Тишка, мы позвоним, — сказал Горелов. — Когда-нибудь. Может, через год. А может, даже через пару недель! И только одно скажем. Без всякого выкамаривания: «Ты очень хорошая художница!» Больше ничего не скажем, верно, пес?

Тишка мотнул одноглазой, одноухой мордой. Во фразе из четырех слов три были ему совершенно понятны, потому что когда-то он часто слышал: «Ты очень хорошая собака!»

Проходная инструментального цеха была уже близко — за углом многоэтажной махины из железобетона и стекла.

Горелов сдерживал шаг, чтобы Тишка поспевал ковылять за ним.

…Вокруг громоздились заводские корпуса конца двадцатого века. И так же, как тысячи лет назад, возвращались к своему домашнему очагу животворной доброты Человек и Собака.

Не белошвейкой Варя в монастыре была — золотошвейкой. Не полотенца да наволочки — облачение митрополита вышивала, красоту такую. Ее теперь разве только в Москве, в Торгсине на Кузнецком, увидишь, люди говорят.

И второе послушание у Вари было — петь на клиросе. Пела дискантом. Сама игуменья, мать Феона, хвалила: голос чистый.

А теперь за всей квартирой тетя Варя грязь возит — разве к этому она стремилась?! На кухне из-за поганой, прости господи, конфорки грешит: то чайник сунет, изловчась, не в очередь, то сковородку.

— Знаю, знаю, что ваша конфорка. А потому поставила, что Оле на завод к восьми и Анне Гавриловне в поликлинику к девяти, а вам на службу только к десяти! Успеете!

Соседка, Людмила Григорьевна, у которой, по правде сказать, еще есть время, во весь голос начинает вспоминать, что тетя Варя никогда не поможет своей квартире достать в аптечном киоске соседней поликлиники лекарство, которого нет на прилавке. А могла бы. Санитаркой работает там. Через день.

На кухню из ванной комнаты выбегает Анна Гавриловна: