Екатерина Шевелёва - Испытания

— Вы в зале начал рассказывать нам о государственной нацистской машине «нового порядка».

— Вот именно! — воскликнул он.— Доклад Косарева очень партийный. Поэтому так ясно раскрыто: задача коммунистического воспитания включает военно-патриотическое воспитание. Ведь по докладу чувствуется опасность войны, верно? Посмотрите, ребята,— он легким уверенным жестом отломил от посеребренного темного куста длинную влажную ветку и провел на ледяной, чуть-чуть присыпанной снегом дорожке несколько почти невидимых линий,— посмотрите, как можно было бы начертить модель нацистской машины «нового порядка». Страшноватая конструкция. Террор, концлагеря… Культура, образование, ну вообще все подчинено военным! Потому что у этой машины «нового порядка» сотни тысяч обученных солдат, огромный арсенал оружия, военные самолеты, прекрасно оснащенные аэродромы.

В его голосе Оле слышалась тревога — так, как странно слышатся в ясный день отдаленные, будто звучащие где-то за чертой горизонта раскаты грозы.

— Ой,— поежилась Оля под его пиджаком,— действительно холодно!

— Как хорошо! — вдруг негромко сказал он, подняв голову от своего почти невидимого чертежа. Выпрямился во весь рост. Повел плечами. Взглянул на кремлевскую стену, коричневато-красную, как давнее боевое знамя: — Все, что человек знает, открывает, все воплощается в архитектуре!.. После войны мы — те, кто останется жив,— снова начнем строить города!

Оля смотрела на него как завороженная. Ее поразило только что сделанное ею наблюдение, которое она не умела сформулировать ни вслух, ни даже мысленно. Только чувствовала. И чем дольше глядела на своего волжанина, тем яснее чувствовала: его небольшие глаза подчеркивали выразительность крупного лица, как узкие бойницы древних башен подчеркивают их мощь.

Оля Пахомова любила древнее русское зодчество: сочетание строгих линий и нарядного узорочья, гулкие своды старинных галерей. И обыкновенные старые жилые здания любила — дома, похожие на монументы благодаря их широким простым стенам. Мечтала Оля поступить когда-нибудь в архитектурный институт. Шепотом — от волнения — спросила:

— А вы архитектор?

— Нет, я на выборной комсомольской работе в очень старом русском городе.

«И я живу в старом русском городе. Может быть, мы соседи? Может, ему нравится все, что я люблю?» — подумала Оля, но донимать его расспросами не решилась.

Они не заметили, как остались вдвоем, молча сели на скамейку. Оля дотянулась до его руки, хотела убедиться, что не только его пиджак на ее плечах, но что и он сам рядом.

— Я не архитектор, — повторил он. — Но комсомольский работник должен знать многое. Впрочем, разве только комсомольский работник? — Он шутливо похлопал Олю по плечу, как бы смягчая серьезность тона: — Пожалуйста, не забывай, что ты тоже должна учиться, учиться и учиться!

— Учиться, но на кого? Кем я смогу быть?

Может быть, он сейчас скажет: «Архитектором…» И ей хотелось задать еще очень важный вопрос, но она не знала, как сформулировать поточней.

— По-моему, экономистом… У тебя естественная подготовка к этому, раз ты работаешь на заводе…

Оля вздохнула. И спросила, кажется, все еще не очень, точно:

— А что самое главное, хорошее надо стараться делать в себе? Ну то есть воспитывать в себе?

Он ответил так, словно ответ на этот вопрос был им давно продуман:

— Умение мыслить. И надо уважать эту способность в других.

Так неожидан был ответ, что Оля растерялась, даже отодвинулась от своего волжанина. Как же это так: «умение мыслить»? Не стойкость в борьбе за пролетарскую революцию, если придет война, и не железную дисциплину на работе, а умение мыслить! Классовый враг тоже умеет мыслить, так что же, его уважать за это?! Надо будет потом еще раз спросить…

Издали по дорожке к ним приближалась песенка. Оля знала ее: из спектакля «Много шума из ничего». Спектакль только еще репетировался в Театре Вахтангова, а на Олином заводе коллектив самодеятельности тоже готовил эту пьесу.

Парень прошел мимо, напевая:

Олин волжанин проводил парня взглядом и одобрил:

— По-моему, хорошо: «Звезда моя, краса моя, с которой я обвенчан…»

«Обвенчан» было такое совсем некомсомольское слово, что Оля сначала не нашлась, что ответить. Тем более что ей нравились не первые, а последние строчки: «Ты — лучшая, ты — самая любимая из женщин». Но даже молчаливая неискренность по отношению к ее волжанину казалась Оле почти предательством их удивительной обособленности, их странного сообщничества. И, не осмелясь возразить, Оля все-таки высказала свое:

— Больше всего на свете я хотела бы любви на всю жизнь. Понимаешь, вот отсюда, — она показала на кремлевскую стену, — и через весь этот сад, и через всю Москву, и через мой город, через всю Россию, через всю землю. Ух, представляешь?! Ой, я говорю «представляешь», а сама не представляю, только чувствую!

И снова он ответил так, будто уже давным-давно был во многом согласен с Олей:

— Я тоже… за такое большое чувство…

Но Оля угадала недоговоренность, искоса, снизу вверх выжидательно посмотрела ему в глаза.

— Очень часто большие чувства не выдерживают маленьких испытаний, — сказал он, кажется, самому себе. — Причем большие испытания выдерживают: разлуку, лишения, мало ли что! А маленькие — нет. Особенно для девчат характерно. Ну, допустим, он занят и говорит ей об этом. А она разлуку выдержала, а вот то, что он сегодня занят и не может поговорить с ней лишние пять минут, не выдерживает. Чудно, верно? — спросил он, кажется, себя…

— Я этого еще не знаю… — Она запнулась. — У меня… до съезда… никого не было… — И вдруг, решилась: — Я уверена, что выдержу и большие, и маленькие испытания!

— Выдержишь? — Он, кажется, удивился.

И она, сама того не сознавая, сказала не как девочка — как женщина, словно заглянула куда-то вдаль вслед за его взглядом:

— Выдержу. Я всегда буду понимать, что ты очень занят, и буду счастлива от каждой минуты, когда вместе, как сейчас!

— Хорошо, — почти строго сказал он.

И было долгое молчание — без неловкости, без стесненности друг другом. Счастливое молчание. Постепенно и естественно в его обособленную высоту стали входить черты обычной жизни, знакомые Оле будни. Но ведь и они были интересны и, конечно, важны для ее волжанина?!

Оля стала рассказывать ему про техучебу. Он сначала слушал рассеянно. А Оля вдруг почувствовала, что может доказать ему, какое это важное дело, если он забыл, она-то знала, она отвечала за все кружки по заводу и за общезаводской семинар, столько раз записывала ход занятий. И даже привезла свои записи на съезд, ведь могут кому-нибудь понадобиться! Инженер Лысогоров прав, мы работаем не так, как надо. За границей рабочий устанавливает деталь и налаживает станок, допустим, пять часов, а два часа работает. А у нас установит кое-как, а потом мучается: стружку пройдет — мало; надо снова; до середины дойдет, померит и бросит — брак. На днях одному дали точить какую-то сложную деталь, пятнадцати минут не прошло, он кричит мастеру: «Готово!» Мастер удивился: «Неужели готово?» А тот отвечает: «Готово, запорол!»