Екатерина Шевелёва - Испытания

Коммунальная квартира, наверное, по закону контрастов вставала перед Олиными глазами в ослепительном мире комсомольского съезда.

Все чаще и чаще пестрый гул пронизывали песни. Оля пошла той, которую хорошо знала и любила:

Потом тут же запели:

Обе эти песни и еще некоторые другие Оля мысленно называла эскадронными. От отца к ней пришло, наверное.

Хотя никакого голоса у Оли Пахомовой не было и задора в себе она не знала — лозунги, например, выкрикивать не умела, — возле знакомых песен она почувствовала уверенность. Пела — и все тут! И сквозь какую-то свою «эскадронную» услышала позади себя разговор о том, что она в позапрошлом году видела своими глазами, — о челюскинцах разговор. Обернулась и выпалила:

— А я была тогда на Тверской, когда их встречали!

Ребята почему-то захохотали, и Оля почувствовала, что краснеет до слез — веки сразу же набухали, когда краснела.

— Многие там были, — сказал кто-то высокий, в белом свитере, прямо перед Ольгой.

Она подняла голову: небольшие синие глаза, жестковатый взгляд. Мягкая, чуть-чуть грустная улыбка. У этого высокого Олина растерянность, слава богу, не вызвала смеха. Легким жестом он включил и окружающую его молодежь, и себя, и ее, Олю Пахомову, — да, и ее тоже! — в число многих, о которых сказал. Оля благодарно кивнула. И пробормотала что-то о Москве в тот челюскинский день.

— Даже похоже немного на то, как здесь, — сказала она.

— Пожалуй, немного похоже, — согласился он, глядя и на Олю, и, как ей показалось, прямо-таки сквозь нее, вглядываясь в даль. Может быть, потому, что глаза небольшие, кажется, будто он смотрит чуть прищурясь и на того, с кем говорит, и в то же время еще куда-то дальше.

— Похоже, — медленно повторил он, — потому что задачи в глубине своей похожие. Коммунистическое воспитание, — он своим легким, четким жестом показал на лозунг между колоннами, — по существу, освоение нового. И рейс «Челюскина» был освоением нового.

У него была очень характерная интонация — так, словно в речи звучало широкое эхо южнорусских степей. Донских? Ставропольских?

И Оля Пахомова слушала его, что называется, открыв рот — а может быть, даже буквально так, — потому что он как бы дотронулся своей мыслью до случайной фразы о похожести событий и превратил Олино пустенькое замечание в серьезное, значительное.

— Мы уже забыли, чего там осваивали! Так давно — два года прошло! — воскликнул кто-то.

Он покачал головой:

— Не забыли! Где «фабрика погоды»? Как движутся льды?..

Словно в дымке Оля увидела, как смуглая девушка в красной косынке на черных кудрях потянула его за рукав белого свитера с вопросом:

— Ты сам северный? Или, может, бывший челюскинец?

И Оля почувствовала, что опять краснеет чуть ли не до рева и ненавидит эту смуглую, которая так фамильярничает с ним. Ненавидит еще и потому, что ее ослепительная, уверенная в себе яркость, ее откровенное, демонстративное удовольствие, с которым она схватила и потянула за рукав комсомольца в белом свитере, были странным вызовом всему Олиному существу.

— Нет, не бывший челюскинец. Был матросом на Волге, — сказал он, и характерная интонация стала еще отчетливее.

— Значит, волжское эхо! — подумала Оля вслух.

Он высвободил свою руку, и Оле показалось, что он сейчас отойдет, пропадет, исчезнет навсегда в странной дымке, заволакивающей все перед ее глазами.

— Мы были фабзавучники тогда, хотели пригласить Отто Юльевича Шмидта в ФЗУ и на завод, расспросить, конечно, не получилось, а наш завод хоть и не в Москве, а очень важный, работает для Севера, и некоторые ребята прямо рвались в спасательную, — торопливо сказала Оля.

— Отто Юльевич Шмидт, наверное, будет выступать на съезде от полярников!

— Ой, правда?! У меня мечта — как следует его увидеть! — легко воскликнула Оля.

Синие жесткие глаза взглянули на нее в упор и все-таки куда-то вдаль. В этой дали они, казалось, выбрали то, о чем стоило рассказать.

— Когда-то англичанин капитан Скотт погиб на пути к Южному полюсу. Осталась его записная книжка: она лежит под стеклом в Британском музее рядом с письмами Петра Великого и документами о ссылке Наполеона на Святую Елену. В книжке — просьба капитана Скотта позаботиться о его семье… Понимаете, он был не уверен в том, что позаботятся, он погибал как жалкий одиночка…

И у Оли вырвалось:

— А челюскинская эпопея — какой контраст!

— Ну да! — обрадованно сказал волжанин. Именно обрадовался тому, что Оля поняла его мысль. — А в 1932 году, еще за два года до челюскинцев, наш ледокол «Сибиряков» прошел по Северному морскому пути с востока на запад за одну навигацию, завершил эпоху Великих географических открытий; «Челюскин», обыкновенное торговое судно, должен был начать осваивать путь, проложенный «Сибиряковым». Планомерно. Не как буржуазные смельчаки-одиночки.

— Как вы все это узнал? — удивилась Оля, бессознательно изобретя в тот момент странную грамматическую форму обращения к нему.

Он пожал плечами и, если даже собирался ответить что-то, не мог успеть: стали звенеть звонки, и все, кто толпился в фойе, заспешили в Зал заседаний на свои места.

Как бы смещенные из реальности в мир фантастики, расплывались полуколонны, ложи, линии сцены. И снова, не веря своим глазам, глядела Оля сквозь вихрь оваций на трибуну — все неправдоподобно, все будто не в ее личной судьбе, а на широком перекрестке судеб всего человечества.

— Товарищи, разрешите Десятый съезд Ленинского комсомола объявить открытым! — воскликнул, перекрывая аплодисменты, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев.

— Что ты такая красная? Чего ты вертишься? — прошипел Олин сосед, Вячеслав Пылаев, работник заводской многотиражки, который два года назад вместе с Пахомовой закончил ФЗУ. Он был ударником, призванным в литературу, и поэтому получил гостевой билет на съезд. Пылаев был прав: Оля уже не смотрела на президиум, она искала в зале белый свитер и резкий профиль и, наконец, слава богу, нашла — справа, недалеко от ее ряда.

Тогда же, в первые часы работы съезда, Оля Пахомова поняла, что юноша в белом свитере умеет не только рассказывать, но и удивительно цепко слушать и очень темпераментно воспринимать то, что ему казалось важным. «Раньше, — Оля уже мысленно говорила «раньше», хотя, наверное, двух часов не прошло с того момента, когда перед ней появились небольшие синие глаза, — мне казалось, что он чуть-чуть медлителен», — думала Оля.

Она удивилась, когда в тишине слушающего зала «ее волжанин» вскочил во весь рост и зааплодировал.