Екатерина Шевелёва - Испытания

Шурка Токарева из аппаратного внимательно смотрит на Олю.

— А ты первая прыгнешь? — спрашивает Шурка. Она прекрасно знает, что Оля не вступила ни в парашютный кружок, ни в планерный.

— Конечно!.. Ой, ребята, пойдемте, правда?!

И, не зная, какой аргумент поубедительней привести, Оля сказала самое честное:

— Мне это очень нужно лично!

Слово «лично» было таким, которое почти не употреблялось в их молодежной заводской среде. Инородное, даже как бы чуждое заводу слово. Может быть, именно поэтому оно подействовало.

— Ну если «лично»!.. — ошарашенно ахнул кто-то.

— Если «лично», значит, действительно надо! Пойдем, — подхватили остальные.

С парашютной вышки в ЦПКиО Оля прыгнула первая. И на всю жизнь запомнила этот прыжок. Край площадки, с которого надо столкнуть себя в пропасть. Взрыв страха, мгновенно заслоненный взрывом решимости. Секунда смерти — конвульсивно растопыренные пальцы рук и ног (чувствуешь сквозь ботинки), искаженная физиономия (чувствуешь так, словно видишь себя). И спасение! Подхваченная стропами и еще вся дрожа от напряжения, неслышно возвращаешься к стоящим внизу.

Прыгнули все, кроме Вячеслава Пылаева. Шурка Токарева даже два раза. А Пылаев объяснил, что гораздо важнее его личного прыжка заметка, которую он напишет о том, как делегация области прыгнула, и которую сегодня же он пошлет по почте в заводскую многотиражку. Он добавил, что, может быть, даже напишет стихи.

В трамвае по дороге к Охотному ряду и шагая через Александровский сад, возбужденно галдели — сочиняли рапорт. Кто-то предусмотрительно захватил лист хорошей бумаги. Писали уже в Большом Кремлевском.

Хотя время у них было — утреннее заседание еще не началось, — рапорт получился короткий:

«…Совершили прыжок с парашютной вышки в честь X съезда комсомола и впредь клянемся воспитывать в себе смелость и железную волю».

Кроме этого сдержанного рапорта, у Оли был еще и другой: ей хотелось рассказать Андрею Вагранову, что она все-таки смогла столкнуть себя с площадки, и что она совершила прыжок собственно для него, и что она сможет еще многое другое сделать в жизни… Даже как, например, Дуся Виноградова, знаменитая ткачиха с вичугской фабрики имени Ногина, которая выступала позавчера. Она очень здорово рассказала, как добивалась своего: после окончания ФЗУ работала на 16 станках, а сейчас на 216. И в отношении выработки характера тоже можно всего добиться, думала Оля: заставить себя сделать то, что страшно не вообще, а именно тебе страшно, — допустим, прыгнуть с парашютной вышки или выступить против того же Вячеслава Пылаева на комсомольском собрании, зная, что он уж как-нибудь да отомстит. И в конце концов войдет в привычку не бояться ничего!

Все это Оля хотела сказать, но, протянув Андрею листок с рапортом для передачи в президиум съезда, она пробормотала только:

— Мы все прыгали… Кроме одного, который сказал, что лучше напишет про это стихи.

Улыбнулся. И Оле показалось, что синие глаза прямо-таки заглянули в нее:

— Было страшно?

— Да.

— Пойдем слушать товарища Андреева. Я тебя ждал.

«Я тебя ждал!» — мысленно откликнулась Оля.

Они сели рядом. И Оля стала записывать то, что записывал Андрей Вагранов: теперь она сможет еще лучше узнать своего товарища, понять, что он считает наиболее важным, что он берет на заметку, хочет запомнить. Он записал, и Оля записала: «Нам надо обязательно ликвидировать неграмотность и малограмотность — эту основу невежества и некультурности, и тогда мы пойдем вперед еще гораздо быстрее».

Потом Вагранов стал записывать — и Оля вслед за ним — то, что товарищ Андреев говорил об остатках эксплуататорских классов, которые иногда залезают в самые ответственные и чувствительные места советского организма, ведя свою вредительскую работу. И о стахановском движении: то, что оно не терпит никакого застоя, бюрократизма и рутины, и поэтому в отношении его проявляется саботаж и сопротивление со стороны носителей недостатков в нашей системе управления хозяйством. И что комсомол должен всячески помочь партии сломить этот саботаж и сопротивление и развивать стахановское движение еще больше.

И еще очень хорошие слова о стиле комсомольской работы: «…поменьше заседаний, поменьше всякой парадности, поменьше шумихи и словесной трескотни. Побольше скромности и серьезности во всей нашей работе и поведении. Поменьше пишите резолюций и общих директив. Энергичней боритесь с невежеством, хвастовством и верхоглядством. Побольше учитесь и работайте над собой…»

Поставленные перед комсомолом задачи были такие большие, серьезные, и достижения, за которые товарищ Андреев похвалил комсомол, были такие значительные, что рапорт об утреннем парашютном прыжке показался Оле непростительным хвастовством, парадностью, шумихой, словесной трескотней и верхоглядством.

— Дай мне, пожалуйста, тот листок, рапорт про то, что мы прыгали с парашютной вышки! — попросила Оля, когда стихли аплодисменты и приветственные возгласы, провожавшие товарища Андреева с трибуны.

И снова синие глаза понимающе заглянули в ее глаза:

— Я как раз собирался тебе сказать, что твой прыжок сегодня тоже серьезное достижение. И даже, — Андрей помедлил секунду и заключил, коротко пожав Оле руку, — даже личный героизм.

Высшая проницательность любви расшифровала Оле его слова: он хотел закрепить в ней, панически боявшейся высоты, способность к преодолению в себе страха; точно так же, как в первые минуты встречи на съезде, несколько дней назад, он углублял смысл Олиных застенчивых реплик, стараясь вселить уверенность в заводскую растерянную девчонку.

Высшая проницательность любви подсказывала Оле: «Старайся понять его до конца, спрашивай сейчас, именно сейчас, когда он оценил твой поступок, о том, что тебе неясно в твоем избраннике». И Оля, даже на «ты», не на «вы»:

— Ты говорил тогда, на скамейке, помнишь? Говорил, что главное — умение мыслить. И уважать это в других. А как же…

— Уважать тех, кто не с нами? — догадался он. — Понимаешь ли, если человек действительно умеет мыслить, понимать, не поверхностно, а по-настоящему, глубоко, он обязательно придет к Ленину, к нашей Коммунистической партии, к нашему комсомольскому съезду. Ведь согласился же…

— Ой, верно! — перебила Оля, счастливая от взаимопонимания. — Ведь согласился же Алексей Толстой выступить здесь, а он граф! Не буржуй, конечно, но аристократ. И все же пришел к нам. Потому что умеет мыслить, да?

— Да.

Она вдруг погасла:

— Но я… Я не очень умею мыслить… — И закончила шепотом: — Я боюсь, что ты меня не уважаешь.

Он сказал чуть смущенно:

— Я тебя уважаю.

— Я обязательно постараюсь научиться мыслить! — снова просияла Оля.