Екатерина Шевелёва - Испытания

— Конечно.

— Перед нами здесь выступал от Союза писателей товарищ Павленко. Сегодня выступал Корней Чуковский, завтра будет выступать Алексей Толстой. Подумай, что это означает?

— Я еще не очень умею думать, когда мы вдвоем. А когда я одна, мне кажется, что мы вдвоем, и тогда я умею думать. Это непонятно?

— Пожалуй, понятно, — в его голосе послышалась улыбка, — но тогда я скажу тебе, что означает выступление на нашем комсомольском съезде лучших представителей науки и культуры. Это означает, что наша Коммунистическая партия так руководила подготовкой съезда комсомола, чтобы на съезде приобщить комсомол к высотам науки и творчества. И это означает, что партия никогда не допустит никакого подобия гитлеровской машины у нас в стране!.. А теперь, — продолжал он мягко, — я провожу тебя в раздевалку, и ты сейчас же отправишься в общежитие, выпьешь аспирин и ляжешь спать; у тебя лоб горячий и плечи горячие, наверное, простудилась, еще когда в Александровском саду фасонила без пальто, пока я на тебя пиджак не накинул… Ляжешь спать, а завтра будем вместе слушать Алексея Толстого… Очень хорошо вместе слушать интересное…

«Очень хорошо вместе слушать… Вместе слушать».

Они слушали Алексея Толстого вместе, вдвоем, сидя рядом, и Оле казалось, что нет между ними ничего разделяющего их. Никогда раньше не испытывала она такого чувства полной и естественной связи своих мыслей с мыслями другого человека, своих переживаний с его переживаниями.

Алексей Толстой говорил, что строить нового человека, значит, определить все те условия, в которых его личность, питаемая коллективом и, в свою очередь, питающая коллектив, получает наиболее свободный, пышный и продуктивный рост.

Взглянув на своего товарища, Оля столкнулась с его острым синим взглядом, тут же потонувшим в ней, вошедшим в нее так, будто это был не только взгляд, но и слова — ясные, высокие, вдруг зазвучавшие в ней и необходимо дополнявшие то, что сказал Алексей Толстой:

«Ты тогда обиделась, что я работаю с тобой и с другими. Но ведь это и значит строить нового человека. Я коммунист, сам стараюсь быть новым человеком. Стараюсь больше читать, думать, учиться. И я стараюсь строить нового человека, для которого духовная близость, духовная самоотдача — важнейшие составляющие любви, могучего влечения человека к человеку».

Не могла же Оля придумать сама эти слова! Она знала выражения «классовая близость», «идейная близость»… А «духовная самоотдача»? Только вместе, вдвоем они могли, слушая Алексея Толстого, подумать так!

— …Режим современной Германии, — говорил Алексей Толстой, — направлен на превращение личности в нивелированного человека-робота, в живой автомат… К счастью, человек гораздо более сложное и непокорное животное, чем об этом думают фашистские политики и социологи. Живым призывом является пример другой молодежи, весело, с песнями строящей широкий для всех путь в коммунизм.

И снова Оля взглянула на своего товарища и встретила его взгляд. И они оба подумали, что Алексей Толстой продолжает их вчерашний разговор об опасности фашизма и подтверждает: никогда никакого подобия гитлеровской машины не будет у нас в стране!

Потом Алексей Толстой заговорил о поэзии и театре Древней Греции. И Оля была уверена, что она и Андрей опять вместе подумали о греческих мифах. Да, да, Оля чувствовала, что оба они вспомнили греческий миф о двух возлюбленных. В нем мойры соглашаются сохранить умирающему юноше Адмету жизнь, если кто-то возьмет его смерть себе. Любовь девушки так велика, что она умирает вместо него.

Оля согласна была умереть вместо своего Адмета; часть ее останется в нем, не может не остаться, будет жить, радоваться жизни. И не будет у него тогда этой грустной улыбки; Оля ведь жизнерадостная, смеется легко, на лошадях ездит, на лыжах ходит, песни поет, ведь и о ней говорил Алексей Толстой. Хотя, конечно, никакого голоса у Оли нет…

Она знала, что съезд заканчивается, что она расстанется с Андреем. Ваграновым, знала и не осознавала этого. Расстаться с ним, с ее Адметом, было невозможно, немыслимо, неправдоподобно. «Как могу я расстаться с тем «я», которое «он»?!»

В тот же день, 20 апреля, на вечернем заседании Оля и Андрей Вагранов вместе, вдвоем слушали Отто Юльевича Шмидта, который приветствовал съезд от советских полярников. В их делегации были заслуженные полярные летчики, пионеры полярной авиации Чухновский и Бабушкин, Герои Советского Союза товарищи Молоков и Доронин, Иван Папанин.

Отто Юльевич привел очень забавное письмо — одно из многих сотен полученных им:

«Товарищ Шмидт, возьмите меня работать в Арктику; работа в Арктике — мечта всей моей жизни, а мне уже 19 лет».

В зале засмеялись, и Оля тоже, хотя смутно понимала, что, пожалуй, смеется она сама над собой: еще недавно она мечтала «как следует увидеть» начальника экспедиции челюскинцев, а сейчас вся челюскинская эпопея казалась Оле, да, по-честному, казалась ей менее важной, чем комсомольский съезд. И поскольку Оля уже давно решила быть со своим товарищем всегда абсолютно правдивой, она шепотом сказала ему об этом. Андрей улыбнулся:

— Может быть, вообще осуществленные мечты меркнут?.. И кроме того, ты увлекающаяся.

— Нет, — прошептала Оля, с усилием преодолевая обиду и не понимая еще, что ее оскорбило перенесение ее великой любви в категорию увлечения. Но Андрей, кажется, догадался:

— Не обижайся. Я пошутил.

А потом было закрытие съезда, все пели «Интернационал», вся страна Комсомолия пела. И вокруг Оли были все свои, ровесники, молодая смена большевиков. Отзвучал «Интернационал». Съезд закончился, но делегаты еще шумно теснились в фойе Зала заседаний. Олин первый в жизни настоящий товарищ был недалеко от нее. Оля все время видела его. И вдруг толпа совсем придвинула их друг к другу. И будто время прошло сквозь них обоих — они прожили на земле вместе до самой смерти, долгие годы прожили в одно мгновение — и снова оказались рядом в Большом Кремлевском дворце.

Ольге было и гордо и тревожно. И горло сжимало рыдание.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу.

Он высвободил из тесноты свою руку и провел горячей сухой ладонью по ее щеке:

— Не надо плакать! — Улыбнулся. — У тебя глаза на мокром месте.

Ребята толпой выходили из Зала заседаний, страна Комсомолия все плотнее окружала Олю Пахомову и Андрея Вагранова. И, зареванная, вплотную прижатая к нему, Оля уже ничего не слышала, кроме стука его сердца сквозь его пиджак и ее кофточку к ней, навсегда в ее жизнь.

И еще немного погодя они сидели вдвоем — Оля чуть поодаль от Андрея — на «их» скамейке, в «их» Александровском саду. Вечернее солнце грело как полуденное, и ветки начали зеленеть, казалось, вот только что, у них на глазах.