Андрей Белый - Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Око, — какое — выкатывалось водянисто и выпукло из опухшей глазницы, влажнящейся неизлитою слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок выписал), — надувался сюртук.

Задопятов усядется — выше он всех: великан; встанет — средний росточек: коротконожка какая-то…

Старец торжественно тек, переступая шажечками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:

— У нас нет конституции.

Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу — с таким видом, как будто высказывал:

— Право, не знаю: сумею ли я, незапятнанный подлостью, вам подать руку.

Стоящим левее кадетов растягивал губы с неискреннею, кислосладкой приязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, — очаровательным кудреяном, пушаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:

— Знаю вас, батюшка…

— У Долгорукова — с Милюковым — при Петрункевичах…

Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том « Задопятова », чтоб надписал; отстегнувши пенснэ, насадил его боком на нос и — чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.

Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр «погод», постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь — они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес.

Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок:

С Задопятовым Иван Иваныч столкнулся у самой профессорской.

— Здравствуйте — и Задопятов, придав гармонический вид себе, отбородатил приветственно:

— Мое почтение-с! Геморроиды замучили.

В подпотолочные выси подъятое око Ивану Иванычу просто казалося свернутой килькой, положенною на яичный белок:

— А вы слышали?

— Что-с?

— Благолепова назначают.

— И что же-с…

— Посмотрим, что выйдет из этого — око, являющее украшенье Москвы (как царь-пушка, царь-колокол) с подозрительным изумлением покосилось; стоял — вислотелый, с невкусной щекою: геморроиды замучили!

Иван Иваныч с руками в откидку пустился доказывать:

— Что же — боднул головой — назначение это открыло возможности…

— Не понимаю вас я…

— Для всех тех, кто работает.

— Только что «Обществу Русской Словесности» в дар Задопятов принес сообщенье на тему: «Средою заедены».

— Это ли не работа?

Иван же Иваныч подумал:

— «Совсем краснокрылый дурак».

И, сконфузившись мысли такой, он подшаркнул:

— А вы бы, Никита Васильевич; — как нибудь: к нам бы…

Никите Васильевичу, в свою очередь, думалось:

— Да у него — э-э-э — размягчение мозга.

И мысль та смягчила его:

— Может быть, как нибудь…

И они разошлись.

Задопятова перехватили студенты; и он гарцевал головой, на которой опухшие пальцы, зажавши пенснэ, рисовали весьма увлекательную параболу в воздухе: и на параболе этой пытался он взвить Ганимеда-студента, как вещий зевесов орел.

А профессорская дымилась: зеленолобый ученый пытался Ивана Иваныча защемить в уголочке; доцентик, геометр, весьма добродетельный, пологрудый, его оторвал, его выслушал, и, задыхаясь словами, предускорял его мнение; рядом издряблая и псоокая разваляшина, прибобылившись, вышипетывала безпрочину благоглавому беловласу. Кончался уже перерыв: слононогие, змеевласые старцы поплыли в аудитории. Спрятав тетрадку с конспектом, профессор Коробкин влетел из профессорской в серые корридоры; какой-то студентик, почтитель, присигивал перебивною походочкой сбоку, толкаемый лохмачами, в расстегнутых, серых тужурках; совсем нахорукий нечеса прихрамывал сзади.

Большая математическая аудитория ожидала его.

Вот она!

Стулья, крытые кучами тел: косовороток, тужурок, рубах; тут обсиживали подоконники, кафедру и стояли у стен и в проходе; вот маленький стол на качающемся деревянном помосте, усиженном кучею тел; вот — доска, вот и мела кусочек; и мокрая тряпка.

Профессор совсем косолапо затискался через тела; сотни глаз его ели; и точно под этими взглядами он приосанился, помолодел, зарумянился; нос поднялся и вздернулись плечи, когда подпирая рукою очки, поворачивал голову, приготовляясь к словам: его лекции были кумирослужением.

Переплеск побежал; он усилился: встретили аплодисментами.

Опершися руками на столик, спиною лопатясь на доску, и лбовою головою свисая над всеми с многовещательною улыбкой побегал — прищуро блеснувшими чуть плутоватыми глазками; и — пред собою их ткнул.

— «Господа» — начал он, припадая к столу — «я покорнейше должен просить не высказывать мне одобрения, или» — повел удивленно глазами он — «неодобрения… Я перед вами профессор, а не… не… взять в корне… артист; здесь — не сцена, а, так сказать, — кафедра; здесь не театр — храм науки, где я, в корне взять, перед вами являюсь естественным конденсатором математической мысли.»

И ждал, осыпаемый новыми плесками; но уж на них перестал реагировать: ждал, когда кончатся; кончились; тут, посмотрев исподлобья, совсем отвалился, ладони потер, да и выпустил стаечку фраз:

— «Гм… Научно-математический метод объемлет» — развел свои руки — «объемлет все области жизни: и даже» — тут он подсигнул — «этот метод, взять в корне, является мерою наших обычных воззрений» — он молнил очковым стеклом, помотав головой.

— «Господа, ведь научное мирозрение современности» — бросил очки он на лоб — «опирается, говоря рационально, на данные» — сделал он паузу…

— «Данные… биологических, психи-физических, и, — так далее, знаний, которые нашим анализом сводятся к биохимическим, к физико-химическим принципам» — встал над макушкой коричневый гребень.