Андрей Белый - Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Рубль в казарме «стремительно» падает с приходом каждого нового эшелона вновь мобилизованных. Ведь у самого последнего под мышкой рубахи зашито хоть двадцать рублей. С мобилизацией в казарме начинается то, что в газетах называют «вакханалией». Под разными предлогами, запугиванием и застращиванием, «черных», пока они не осмотрелись в казарме, обирают. Соломенный мат, который полагается выдавать даже по военному времени, — надо купить. В первые дни платят, чтобы не валяться на голом полу, рубль, а с иного и три рубля возьмут, «по господину глядя». Через несколько дней, кто потерпеливее, получали мат уж и за двугривенный. Беда, кто сразу окажет деньги, да если «без образования». Ставят не в очередь на неприятные работы, налагают взыскания, за ропот грозят маршевой ротой — пока не «разденут.» Фурштатов (синие штаны) говорит: — «В казарме надо жить с умом. Безответный солдат в казарме пропадет.»

Выдают сахар — из девяти кусков не додают два. И к выдаче сахара «пружинка у машинки (для стрижки) сломалась.» На пружинку жертвуют по две копейки. Все жертвуют и получают по семи кусков сахару. Вещество бесценное. В сущности здесь — сахарная валюта. Сейчас кусок сахара равняется семи копейкам. А без сахару как? Надо испытать: шесть часов по грязи в слякоть и ветер — что после этого кружка горячего чая с куском в прикуску крепкого сахара. С устатку есть не хочется, а потом Христа ради у раздатчика выпрашивают хлебца. Или тоже купить. Хлеб черный из полковой пекарни великолепный. Выпекают не совсем опрятно, но качество: в Москве был такой. Хлеб выдается на целый взвод. Паек на-днях уменьшили до двух фунтов. Хлеб «буханками» фунтов по десяти в каждой. Раздатчик Коротин запирает хлеб в шкаф. Глядишь: накинул шинель, раскрылился: под каждой рукой по две буханки, понес в город продавать. — Корм гусям. А перед обедом с раздатчиком идет отчаянная перебранка, кто и сколько взял хлеба на отделение. Потому, что и отделенному надо на табачек выручить. И как рвут куски из рук те солдаты, у которых нет денег и нет возможности украсть — «голодом насидишься.» И «чтобы кусков под головами не оставалось.» Корки, куски, как утверждают, идут снова в квашню… Казарму обкрадывают. Но казарма еще обкрадывает сама себя.

В неделю раз, хорошо два — «крошонка» из баранины с вермишелью — любимое блюдо в нашем меню. Можно еще есть щи с мясом (изредка). В остальные дни сплошь так называемая «рыба». Когда щи, — выдают «порции.» Приносят в железном запертом сундуке, как некую драгоценность, мясо, нанизанное порциями на лучинки. Мясо плохое и масса песку: для веса. Так и скрипит на зубах, как ни выколачивай. Каши за обедом хороши, да дают так мало, что едва по хорошей ложке на брата. Рыба. От нее в баках плавают всегда несомненные признаки: хребты и головы. Суп — всегда чрезмерно острый с красным стручковым перцем, — свирепее молдаванского «паприкаща.» Обжигает рот. У меня даже рот «обметало.» Говорят, что — против цынги. В конце концов казарменные супы имеют не питательное, а стимулирующее значение, чтобы желудок легче выносил хлеб и кашу. Товарищ Прудников (со вздохом): «Я ломтик черного хлебца утаил — заверните-ка в салфеточку, ужо с чайком скушаем.» Супа не доедают. На лестнице в кухню в обед дежурят мальчишки и девчонки с конскими ведрами: им и сливают, свиней кормить. То-есть, к свиному корму прибавляется и замешивается «для аппетита».

За городом в бараках стоят несколько полков. Бараки растянулись на десять верст по берегу реки. «Вы живете во дворце, а мы в ночлежке», — говорит москвич, попавший в барак. Начать с того, что у нас в казарме — водопровод, а там надо наносить воду из проруби с реки ведрами. Умывальники у них поставлены на дворе — по спартански закаливают. И кабинеты задумчивости — в ста саженях от иного барака, а это при такой экономии времени, что штаны «в три счета» натянуть полагается, — дело не последнее. А у нас — тут же и промывные!

Как мы живем и работаем строго по часам, так удивительную правильность приобрели все физиологические отправления, словно и тут дисциплина.

Уходит маршевая рота, одетая во все новенькое. И стоптанные раскисшие сапоги с них сняли — в починку и нам потом пойдут. Старые сапоги — дрянь. Помню, весной прошлого года, когда армия наша дралась с наседающими германцами палками и разувшись сапогами, — разговор с солдатом, раненым в таком неравном бою. Лежа на носилках, он блаженно затягивался папиросой и с увлечением говорил: «Сапог у нас вполне достаточно. Видишь на мне сапог — совсем крепкий. В лазарет приду — давай другие, пофасонистей. Новенькие дадут. Сапогов у нас хватит!» Теперь, если верно, снаряды есть. Зато с сапогами не вполне благополучно. В нашей роте кадровые и те по грязи ходят без подметок, если нечем заплатить каптенармусу. У Габриловича подошва подвязана к головке веревкой.

У бывалых солдат ложки за голенищем не кленовые, а железные, луженые. На фронте принесут в блиндаж кашу, а она замерзла, пока донесли. Деревянную ложку сломаешь, а каши не наскребешь.

Маршируем, требуют «ногу» так, чтобы «земля провалилась». Сколько на этом нелепом стуке стоптано сапог миллионами наших солдат! Пустяк? Нет, не пустяк, если это делается после галицийского отступления. Не одно это, а и многое другое. Сами учителя, из бывших на фронте, говорят: «Все это вам не нужно». Не сапог жалко, а времени. На отдание чести трата времени в среднем семь дней на солдата. То-есть наша армия на это потеряла не менее пятидесяти миллионов суток. Неужели и в Германии так же готовят солдат?

Идешь по городу и со всех дворов свиное хрюканье и гоготанье гусей. Как же может хватить хлеба: ведь, все это на казарменном хлебу и щах вскармливается.

Прапорщик (случайно в казарме) мимоходом поставил на нары шашку и стоит, скрестив на ней руки и подбородком опершись, слушает.

Учитель. Фахретдинов! Что нам напоминает вензель?

Фахретдинов . Вензель напоминает имя императора, который даровал знамя, господин учитель.

Учитель. Отставить. Вензель напоминает первую букву…

Фахретдинов . Никак нет, господин отделенный. Вензель та самая и есть буква.

Учитель . Врешь!

Прапорщик (учителю). Молчи, дурак, если сам не понимаешь, когда тебе верно говорят.

Торт Пралинэ привез с собой большой флакон с одеколоном. — «Я, говорит, каждый день привык обтираться одеколоном» — «Каким?» Обиженно: — «Конечно, брокаровским!» Ломовой извозчик Романов («Меня все болото в Москве знает, фамилия громкая») посмотрел, фыркнул: — «Одеколон!» С такой силой презрения, что Торт беспокойно замигал глазками: — «А что?» — «Ничего, запах хороший.» Вечером Торт отомкнул сундучек — все в порядке, а флакон пустой. Романов: — «Что, что? Ясное дело, выпили! Кто же нынче одеколоном умывается.» Романов был все время с нами на плацу. Он тут не при чем.