Андрей Белый - Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Через кухонный ход спускаюсь в полуподвал. Оттуда истерический крик и визги. Открыл дверь. Баба с растрепанными космами, в исполосованной красной рубахе. Вопит и с нечеловеческой силой возит за собой по корридору четверых солдат, ухвативших ее за руки. Падают и свиваются в ворчащий клубок. Я, не поняв в чем дело, кричу: — «Товари!-Щи! Что вы?! Остановитесь!» Выхватываю браунинг и стреляю в потолок — раз, два, три. Девки, что с воплями толкались кругом, разбежались. — «Давай полотенце. Вяжи ей руки». Солдат вытирает разбитый нос и, взглянув на повязку у меня на рукаве, докладывает: — «Она, товарищ, жизни хотела решиться. Ножик отняли». Баба, связанная, лежит на полу. Глаза закатила и ногами дрыгает, как саранча.

Они ей жизнь спасли. С улицы на мои выстрелы — крики и звон разбитого стекла. В дверь бьют сапогами. Напирают…

Жизнь спасли, а она брыкается, как пойманная «кобылка».

На нарах со мной рядом — новенький. Прапорщик Ефремов. Пришел на полковой митинг и со слезами (совсем мальчик) сорвал с себя погоны, кинул о земь: не желаю быть офицером, буду, говорит, с вами, товарищи, делить как брат с братом и горе и радости. — «Радости-то мало. Разве — мир!» Из задних рядов злорадно: — «Ага, защемили… барину». — «Что-ж, хлебни горячего до слез». — «А жалованье как-же?» — «И жалованья брать не будет». — «Дурак!» — Вот этот дурак — буржуй и примазался ко мне. И на меня тень бросил. Лежим на нарах, говорим меж себя, а откуда-нибудь с полатей: — «Чего шепчетесь, буржуи». — «А ты, товарищ…………..».

Прапорщик ко мне потому обратился: — «Хотя вы, по внешности судя, и купец, но повидимому — человек более или менее интеллигентный. Хоть словом перекинуться». И, дивное дело, — он меня этими словами, как мальчика задел, и я тотчас ему с задором стал свою «интеллигентность» показывать. — «Гимназию кончил?» — «Да!» — «Из студенческой роты?» — «Да». — «Школу прапорщиков кончил». — «Ну?» — «Так как же ты, пащенок, смеешь так говорить: „словом перекинуться“. Да тебя и словам то разным для того учили, чтобы ты ими не перекидывался, как игрушками, а вон им передал самые настоящие слова». Обиженно, как девушка на двусмысленный намек: — «Я не понимаю вас, товарищ». — «И понимать нечего. Слова настоящие нужны. А если твоих слов не понимают, то выкинь их — слова твои — дрянь». Вижу, что он от меня легонько отодвигается. Вот она сила словесности: лежа плечами пожал . Ведь из романов научился «плечами пожимать». И на нарах в недоумении пожал плечами. Живого места у них нет. — «В футбол в гимназии играл?» — «Нет». — «Напрасно». — «Почему?» — Вижу в глазах детскую обиду и говорю: — «Милый мальчик». Совсем рассердился. Помню и я также обижался, когда мне говорили некстати «молодой человек». Какой он мальчик — он муж, мужчина ускоренного выпуска . — «Волконского читал?.» Радостно: — «Это который Далькроз?..» — «Тот самый. Помните у него о его прадеде Раевском в бою при Дашковке?..» — Не помню. — «Напрасно!» — «Почему?» — А потому, что это прямо вас касается. При Дашковке Раевский повел в бой четырнадцатилетнего сына. А через три года этот мальчишка в офицерском мундире был в Париже. Его в театр не хотели пустить, потому что в партер детям нельзя. А он ответил стихами: «Ie suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees la valeur n'attend point le nombre des années». И публика потребовала, чтобы его пустили в театр. — «Мне двадцать первый». — «Значит, вы маменькин сынок, если в двадцать лет слюни распускаете. Что вы думаете, тогда не было вшей? Не было сифилиса? Ужаса не было? Женщин не …… до смерти? Все было. И было прекрасное ». «Ничего прекрасного я не вижу». — «Значит, вы рождены неладно. Плохо-ли то, что вы на митинге плакали?» — «Я не плакал». — «И то, что слез своих сам не заметил — разве это не прекрасно? И то, что тут лежите. Или это из трусости?» Глаза его загорелись. Наконец, он обиделся, как мужчина. — «Власти над ними не бойтесь». — «Я за тем сюда и пришел, а не попрощаться».

В городском сквере солдаты валяются на газоне. Почему же нет? В Англии это очень принято. Это только в крепостной России газон зеленое пятно для глаз. Зачем солдат распоясанный? Распущенность! Но позвольте: в цейхгаузе ни одной летней гимнастерки. Жарко. В баню не водят. Распоясаться — немножко продувает. И полегче. Если не будут водить в баню, начнется вторая революция. « Долой свободу и вшей » — будет ее лозунгом. И блохи. Сколько блох! — Я на бульваре видел вчера даму. Она сидела на скамье под солнцем, спустив с плеч белую кофточку. И подставила плечи солнцу. И грудь обнажена до половины. Плечи загорели: видно, она не в первый раз берет тут в общественном саду солнечную ванну. Распущенность? Нет. У ней может быть «верхушечный процесс в легких», а может ли она теперь поехать на курорт, в санаторию? Да все санатории забиты паразитами войны, которые имеют возможность платить по тысяче рублей в месяц только за одни стены. Что-же, ей умирать? Да «начхать» и на ваши приличия. Жизнь дороже. Зачем солдаты шатаются по городу без дела? А можно ли без дела быть в казарме? Вот я сейчас без дела лежу на нарах, и по мне как по трупу ползают мухи. И от мух почернел потолок. Дайте солдату дело. Дайте.

До хрипоты доказывали в «Иско», что надо полки вывести из города, а то мы сопреем в казарме, как сопрели шинели на интендантском складе. Шерсть в могиле сто лет не тлеет, а тут сопрела в год, пропитанная потом и кровью. В лагери — ни за что. Надо оберегать революцию. Да ведь мы то и есть революция. Себя надо сберечь для революции. Ни за что. «Сначала упор», а потом «укрытие»!

Ходил за город. Хлеба уже сереют. Чекана кричит, словно кто серебряные рубли считает. Ни жаворонки, ни чекана не думают о том, кому будет принадлежать земля, по которой я иду. И стежка, поросшая кашкой и цепкой травой, не боится землемера с цепью, что он сдвинет стежку вправо или влево. И на новом месте она поростет той же травой и медом будет пахнуть. Таков же и мужик. Это не мужики волнуются о земельном вопросе. Мужик знает, что земля будет его, что бы ни решали в «искосовах» и даже в учредительном собрании. Будет небо, солнце, земля и вырастет колос. Это не деревня, а город спорит о земле. Помещики, в сущности, давно горожане, бегство началось задолго до 19 февраля и завершилось в 1905 г. То, что земельные собственники — горожане и дает силу революционным партиям. Собрали в казарму мужиков. Аграрный вопрос в городе решится, а не в деревне. Раз деревня захватила города, тем самым она и землей овладела. Большевики тоже напрасно за немедленный мир. Распустите деревню по домам — и от революционных партий только пух полетит. А мужику все равно. Земля от него никуда не уйдет. И от земли не уйдешь.