Борис Грин - Высокое небо

Диспетчер, чувствовалось, на его стороне.

Швецов улыбнулся Тихонову и развел руками: нельзя, мол, задерживать производство. И тут же резко повернулся к начальнику цеха:

— Нет, не пойдет! Ни сегодня, ни в другой раз.

По тону, каким это было сказано, стало ясно: спорить бессмысленно. Диспетчер собрал шайбы, все трое покинули кабинет.

Тихонов не удержался, сказал:

— По-моему шайбы, в общем-то, могли пойти. И притом всего четыре…

Аркадий Дмитриевич посмотрел на него строго, но тут же смягчился.

— Молоды вы еще, Петр Антонович, недостаточно знаете производство. Ошибки могут быть у каждого, и я сторонник того, чтобы их не смаковать, а исправлять. Но когда люди защищают свои ошибки — это другое дело. Стоило, пропустить четыре шайбы, они расценили бы это как право на скидку. Через неделю у моего стола очередь выстроится за такими разрешениями. И вообще, что значит «небольшие отклонения»? Это значит, что четыре двигателя должны иметь особую документацию, четыре двигателя должны иметь особую регулировку, и летчики, которым придется с ними иметь дело, должны всегда помнить нечто такое, чем не следует загружать память. Вот поэтому я и не разрешил. Ни в коем случае нельзя ослаблять производственную дисциплину. Сегодня я отказал и, уверяю вас, больше таких просьб не будет. Ну-с, а теперь посмотрим ваши расчеты…

Расчет у Тихонова явно не клеился, уводил в сторону. То, что получалось в итоге, опровергало исходные данные. Обступившие его цифры вдруг перестали быть податливыми и глядели загадочно, словно втихомолку изменили свой смысл и значение.

Десятки пересчетов не внесли ясности. Нараставшее раздражение вымотало силы, сделало невыносимым все вокруг. Слабо мелькнула надежда, что ошибка произошла не у него, в расчетном, а значительно раньше, быть может, даже у главного конструктора. Постепенно это перерастало в уверенность, и уже не хотелось думать о том, что в его, Тихонова, силах исправить положение.

С таким настроением он и предстал перед Швецовым.

Аркадий Дмитриевич разложил перед собою расчет, спросил как бы между прочим:

— Значит, не клеится?

Что-то удержало Тихонова от того, чтобы выложить главному свою догадку. Скорее всего оттенок, каким был окрашен вопрос. Даже распаленное воображение не могло уловить в нем хотя бы намека на что-то обидное. Ни той начальственной нотки, за которой может последовать жестокий разнос, ни ловко замаскированного превосходства, ни фальшивого сочувствия — ничего этого не было. Равный обращался к равному.

Расчет был трудный, многоэтажный, и Аркадий Дмитриевич ушел в него сразу и целиком. С лица его быстро стекла улыбка, и оно долго оставалось неподвижным, как маска. Только глаза выдавали напряженную работу мысли. Они то сужались — и тогда казалось, что главный вобрал в себя целый сонм цифр, то расширялись, — и тогда казалось, что мозг его, завершив трудную работу, переплавил все эти цифры в важное обобщение, и цепь расчета стала короче на одно звено.

Тихонов сидел не шелохнувшись, поглощенный зрелищем высшей сосредоточенности. Он не мог упрекнуть себя в недостатке тщательности, главный тоже никогда не высказывал такого упрека, но сейчас ему — вдруг начало казаться, что он напрасно поддался чувствам. Нечего было уповать на чью-то ошибку, делать ее одним из условий задачи. Это непростительное для конструктора школярство. Надо было совсем иначе. Надо было так, как Швецов — отрешиться от всего на свете, обо всем забыть и слиться с расчетом, увидеть в нем продолжение собственной мысли.

— М-да, ничего удивительного, дело новое…

Швецов произнес это как поощрение. В промахе молодого конструктора он видел отражение сложности задачи. В сущности перед ним была любовно выполненная, но не завершенная работа, и только доброе слово могло сейчас обратить силы человека ему же на пользу.

Слушая главного, Тихонов смотрел на него почти с нежностью. Получалось так, что наиболее сложная часть расчета уже сделана, теперь осталась лишь самая малость, и тот, кто справился с первым, непременно осилит и второе. Можно было даже подумать, что не произошло никакой ошибки — Швецов указал на нее как бы мимоходом, без малейшего нажима, и она выглядела такой незначительной и безобидной, что хотелось ее защитить от самого себя.

В какой-то момент Тихонову показалось, что вот сейчас Аркадий Дмитриевич закончит разговор и с блеском выложит готовое решение, что все сказанное им было подготовлено к такому эффектному финалу. Его обдало жаром, и он с мольбою подумал: «Только бы не это!»

Но главный не умел быть великодушным наполовину. Высказав свои соображения, он даже не притронулся к расчету, наоборот, отложил карандаш.

Тихонов собрал свои бумаги и, сдерживая восторг, сказал обыденно:

— Надо будет поторопиться, чтобы к сроку…

Это было вместо неуклюжих выражений признательности. В КБ не было заведено благодарить главного за помощь. Аркадий Дмитриевич понимал, что для человека нет тяжелее груза, чем быть обязанным.

Швецова нельзя было причислить к носителям единственной добродетели. Трудно сказать, что в нем преобладало — великодушие или глубокое уважение к людям. Скорее всего великодушие шло от его уважения к человеку. Еще в молодости, в бытность свою токарем московского завода «Динамо», он, недоучившийся студент, испытал доброе отношение к себе старых рабочих, и это запало в душу глубоко и навсегда. Они не корили интеллигентного молодого человека за неумелое обращение со станком. Увидят, что у него получается нескладно, и сами придут на помощь. Он им «спасибо», а они пропустят благодарность мимо ушей. Какие, мол, тут счеты, рабочего человека не положено благодарить за помощь.

А все потому, что видели: старается студент, всю душу вкладывает в дело.

Бывало и наоборот: подчас старым мастеровым необходима была его помощь. Поступит в цех чертеж заковыристого профиля, изведутся люди, да так и не сумеют прочитать. Позовут студента, дадут ему злополучный чертеж и стоят молча, пока «ученый человек» вникнет в суть, ждут.

Недолго приходилось им ждать, потому что студент читал чертежи так же свободно, как книгу. И объяснял их так просто, как если бы всю жизнь только тем и занимался. Его не благодарили, и это было ему по душе. Какие могут быть счеты между своими?

То, что в молодые годы постигалось как наука, в пору зрелости прочно устоялось, стало чертой характера. Молодым специалистам КБ иногда странным образом казалось, что Швецов — это вовсе не Швецов, а совсем другой человек редкостной простоты. Почему-то не укладывалось в сознании, что известный в стране конструктор может быть внимательным и участливым, все казалось, что равенство здесь немыслимо.