Борис Грин - Высокое небо

Незадолго до начала совещания, прогуливаясь в вестибюле, Аркадий Дмитриевич лицом к лицу встретился с Поликарповым. Они дружески поздоровались, обменялись ничего не значащими словами. Серьезный разговор не клеился, было видно, что Поликарпов занят своими мыслями. Гибель Чкалова, которую в конце прошлого года пережила страна, угнетала его. Ведь катастрофа случилась с истребителем И-180, который он выстрадал и на который возлагал большие надежды. А тут еще репрессии на близких ему людей, помогавших создавать эту машину. Не на него, а на них. Тяжело было смотреть людям в глаза.

Едва Поликарпов скрылся в зале, откуда ни возьмись появился Михаил Моисеевич Каганович, сравнительно недавно назначенный наркомом авиапрома. Он был озабочен предстоящим событием, что выдавал его рассеянный взгляд, однако не увидеть Швецова он не мог — Аркадий Дмитриевич и здесь был едва ли не выше всех ростом. «Что слышно в Перми? — торопливо поинтересовался нарком и, не дожидаясь ответа, кивнул на дверь зала: — Исключительно важное мероприятие!»

Глядя ему вслед, Аркадий Дмитриевич вспомнил лето тридцать шестого года. Тогда вместе с Громовым в Пермь приехал Каганович, он был заместителем Орджоникидзе по авиационной промышленности. На заводе как раз проводили техническую конференцию, впервые в отрасли, и посланец наркомтяжпрома пожелал выступить. О чем он говорил? Запомнилось только его гневное слово против постройки многоэтажных жилых домов для рабочих. Коттеджи в полтора этажа со спальней вверху — за них он ратовал. И заключил: придет время, снесем эти коттеджи и выстроим многоэтажные дома. Никто так и не понял что к чему… Теперь он нарком.

Подошел Микулин, моложавый, подтянутый. Давненько они не виделись, чуть ли не со времени его приезда в Пермь на приемку завода. Много воды утекло с тех пор, было бы о чем поговорить. Но говорить не хотелось, потому что неизбежно пришлось бы коснуться положения дел в их КБ, и тогда это уже говорили бы не уважающие друг друга коллеги, а носители противоположных идей, которым очень не просто найти общий язык.

Тогда, в 1936-м, Микулин был в составе правительственной комиссии, и его служебный долг стоял выше собственных конструкторских интересов. Все, о чем ему рассказал Аркадий Дмитриевич, он воспринял доброжелательно. Сейчас они встретились, как равные, это усугубило положение: фальшивить никто из них не умел и не хотел, а иного способа равно оценить плюсы двигателей с воздушным и водяным охлаждением не было.

Выручил Климов, который тоже коротал время. Он приветствовал обоих учтивым поклоном и тут же, взяв Микулина под руку, увлек его в зал.

Как конструкторы, Микулин в Москве и Климов в Рыбинске выступали в одном амплуа. У них были довольно сильные КБ, и школа моторов водяного охлаждения пользовалась всеми преимуществами большой объединенной школы, о чем на периферии можно было только мечтать.

Уже в силу своей «центральной прописки» она была значительно авторитетнее совсем юной школы Швецова, которая только переживала становление. Одаренные молодые люди с дипломами, стоя перед выбором, естественно, предпочитали работать в центре, нежели на Урале. Тем более, что тут были под боком крупные исследовательские центры, сулившие возможность научной карьеры.

А в Перми что? Костяк КБ составили инженеры технического отдела завода, которых главному удалось обратить в «конструкторскую веру», а обрастал этот костяк молодыми ребятами, окончившими машиностроительный техникум. Так что школа Швецова была школой и в самом буквальном смысле.

Заложив руки за спину, Аркадий Дмитриевич вышагивал по ковровой дорожке и в который уж раз думал обо всех сложностях. Здесь они почему-то не казались такими многозначительными, как дома. Может быть, потому, что уже сегодня, через каких-нибудь несколько часов, будущее его КБ могло круто измениться.

От этой мысли стало легко. Очевидные минусы вдруг обратились в плюсы, и он подкрепил себя прописным утверждением о том, что все, создающееся в трудностях, приходит надолго и прочно. Те, кто свяжет свою жизнь с его школой, будут верны ей навсегда. Хотя бы потому, что она одна и расстаться с нею — значит распроститься со своим призванием.

В зале между тем были уже заняты почти все места. Пустовал только стол президиума.

Но вот открылась боковая дверь и показался Сталин. Все поднялись со своих мест, приветствуя его и шедших рядом с ним Ворошилова и Молотова. Они расположились за столом, и совещание началось.

Молотов председательствовал. Перед ним лежал список конструкторов, и он, сверкая стеклами пенсне, наклонялся к нему и объявлял имя и должность очередного оратора.

Раньше, чем сам оратор, на слова председательствующего реагировали стенографисты. Они, как по команде, припадали на правый локоть и делали свое мудреное дело в высшей степени сосредоточенно, не поднимая головы.

Оратор стоял у стола президиума и был вовсе не оратором в привычном понимании, а скорее учеником, которого внезапно решили проэкзаменовать. Сама обстановка не допускала пылкой речи, обстоятельно изложенной на бумаге и тщательно отрепетированной. Торжественный настрой исключало уже то, что Сталин все время прохаживался по залу, попыхивая своей неизменной трубкой и изредка бросая оценивающие взгляды на выступавших конструкторов.

Говорить нужно было кратко, чтобы в немногих словах ответить на вопросы, поставленные в самом начале совещания перед конструкторами: над чем работаете и над чем думаете работать?

На стенах были развешаны чертежи и диаграммы, которые прихватили с собою многие конструкторы. Они привлекали внимание. Аркадий Дмитриевич отыскал глазами схему нового двигателя Микулина и, напрягая зрение, стал ее рассматривать. Сопоставление с предшествующим образцом говорило в пользу конструктора. Двигатель был компактнее и значительно мощнее.

Получив слово, Микулин рассказал об этой новой работе. Он говорил горячо, ничто его не сковывало, и такая уверенность исходила от него, что непосвященным могло показаться, будто при них родилась сама идея авиационного мотора.

Однако в зале не было непосвященных. Были сторонники двигателей водяного охлаждения и были их противники. Сторонников числилось гораздо больше, и это все знали. Лучше всех знал об этом сам Микулин. Он отлично понимал, что в этой аудитории любое его слово на вес золота.

Аркадий Дмитриевич слушал Микулина с двойственным чувством. С одной стороны, ему очень импонировал этот выдающийся инженер, яркий конструкторский талант, племянник Жуковского. С другой стороны, никак не удавалось отделаться от странного ощущения, будто он, Микулин, заблуждается, и знает об этом, но уже не в силах остановиться и тем более свернуть со своего пути.