Борис Грин - Высокое небо

Швецов понимал, что самые прекрасные мечтания остаются бесплодными, если не приложить руки, но, видя конечную цель, он не знал, с чего начинать.

Часто, идя на завод, он ловил себя на том, что по-детски загадывает желаемое. Хорошо бы так: на завод пришла директива из высших инстанций — и все завертелось, пришло в движение. А что, если такая директива поступила минувшей ночью, и сейчас, едва он переступит порог кабинета, ему торжественно ее (преподнесут?

Аркадий Дмитриевич обрывал эту игру еще не переступив порога. Здесь она казалась неуместной.

В один из таких дней, истомленный неотступной мыслью, Швецов сам позвонил Гусарову. У секретаря обкома шло совещание. Было слышно, как он сказал кому-то: «Извините, это Швецов». И сразу же забросал Аркадия Дмитриевича вопросами: «Что нового? Здоровье как? Удастся ли выкроить (вечером часок-другой?»

Они сговорились о встрече, и остаток дня Швецов провел в напряженном ожидании. Ему казалось, что он не готов к серьезному разговору. Что толку вновь повторять свою идею? Нужно предложить радикальное решение.

Есть только один путь: дать новый двигатель. Ничто иное никого не убедит в верхах. Но для этого надо быстрее закончить проект и вынести его на апробацию. Тогда, на совещании, Сталин обронил всего одно слово: «Подумайте». Но оно было сказано после того, как Швецов не нашелся, что ответить Ворошилову. Там не склонны пребывать в неизвестности, а смотрят в корень: когда будет двигатель — и точка. Вот и выходит, что надо форсировать новую машину.

Гусаров внимательно выслушал эти соображения. Доводы главного конструктора казались резонными. Одного не учитывал Швецов: готовый двигатель появится не так уж скоро и, значит, нельзя ожидать решения вопроса в самом ближайшем будущем.

— Как же быть? — Аркадий Дмитриевич с надеждой смотрел на Гусарова.

Николай Иванович немного помедлил и ответил неопределенно:

— Вот и я думаю: как быть?

Теперь они были на равных, и это сблизило их еще больше.

На сей раз им не хватило ни часа, ни двух. Они просидели в домашнем кабинете Гусарова до самого рассвета, когда электричество уже не освещает. На столе осталась пепельница, которую хозяин дома к концу разговора заполнил окурками «Казбека». Холодно поблескивал давно остывший электрический чайник и обиженными казались нетронутые, успевшие зачерстветь бутерброды.

Уже потом, много лет спустя, они не раз вспоминали эту бессонную ночь. Из отдаления она представлялась наивной и даже смешной, потому что разработанный ими план оказался никчемным. Тогда, после долгих раздумий, они составили обстоятельную докладную записку, которую собирались послать в Москву. Были в ней и трижды продуманные доводы, и веские ссылки на решения прошедшего съезда партии, и добрая порция эмоций. Весь этот заряд казался им точным и неотразимым.

А где-то около полудня следующего дня Гусарова вызвали по телефону из Кремля. Закончив разговор, он тотчас соединился с Швецовым и возбужденно сказал:

— Докладную отставить. Намечено новое совещание по авиапрому. У Сталина. Там выскажете лично.

И он назвал дату.

Снова Москва, Кремль и знакомые лица — Климов, Микулин, Ильюшин, Яковлев, Лавочкин… Они разбрелись по просторной приемной и, не в силах скрыть волнения, ожидают вызова. В напряженной тишине бесшумно раскрывается высокая дверь, и с блокнотом в руках входит Поскребышев, личный секретарь Сталина. Отчеркнув что-то на листке бумаги, он называет имя конструктора.

На прошлом совещании обо всем говорили при всех. На этот раз порядок иной: Сталин решил побеседовать с каждым конструктором с глазу на глаз. Да и круг приглашенных значительно уже, чем в тот раз.

Из-за высокой двери не слышно ни шороха. Как будто там никого нет. Это усиливает напряжение ожидающих.

Одни выходят довольно быстро и, едва очутившись в приемной, утирают платками разгоряченные лица. Другие, находившиеся в кабинете дольше, торопливо достают из карманов папиросные коробки или портсигары и с наслаждением затягиваются дымом. Судя по всему, за высокой дверью разговоры не из легких.

И все-таки каждый наперед знает, о чем его спросят. Знает это и Швецов. В прошлый раз ему было предложено подумать о сроках, теперь он может их точно назвать. Разработка проекта нового двигателя окончена, значит, задержка по вине главного конструктора невозможна. Есть соображения и по восемнадцатицилиндровому двухтысячесильному двигателю, их тоже придется изложить… Теперь все будет зависеть только от быстроты продвижения проекта.

Как водится, его, моториста, захотят «спарить» с кем-либо из самолетчиков. Что ж, не исключено, что есть хороший задел у Поликарпова, или, к примеру, у Лавочкина — молодой он, а говорят — блестящий талант…

Бесшумно растворилась дверь и появившийся с блокнотом в руке Поскребышев объявил:

— Товарищ Швецов Аркадий Дмитриевич.

Прерывистый, настойчивый звонок поднял Гусарова с постели. Извинившись за беспокойство, пермская телефонистка соединила секретаря обкома с Москвой.

На проводе был Швецов. Никогда — ни до того, ни после — Гусаров не слышал его таким. Ну, можно ли было предположить, что Аркадий Дмитриевич способен запеть по телефону? Но в трубке отчетливо слышалось, как негромко, очевидно, кого-то сторонясь, Швецов пропел:

Тут же он безудержно расхохотался и, еле сдерживаясь, поздоровался с Гусаровым.

— Что случилось? — Николай Иванович был не на шутку встревожен.

— Все чудесно и распрекрасно! — кричал в трубку Аркадий Дмитриевич. — Сверх всяких ожиданий! Полное понимание и поддержка! Принято решение!

Гусаров не сразу нашелся, что и ответить. Сон у него как рукой сняло, но то, что он услышал, походило на сон.

— Аркадий Дмитриевич, дорогой! — теперь уже кричал Гусаров. — От всего сердца поздравляю! Жму руку! Это здорово!

Будущее — в молодых. — Мать. — Двухрядная звезда. — Гибель жены. — Второе открытие Германии. — Решение наркомата. — «Эх вы, сапоги…» — Незваные гости. — Ночной прием у Сталина.

В конструкторском зале тишина. Постороннему глазу может показаться, что люди только готовятся к работе и сейчас обдумывают, с чего начать. Но обманчива тишина. Если бы вдруг случилось чудо и зазвучали мысли этих людей, стены зала, наверное, не выдержали бы могучего напряжения. Конструкторы говорят: это молчание высшего порядка. И верно, тишина тишине — рознь.

Аркадий Дмитриевич неслышно проходит вдоль шеренги чертежных столов. У него отличное зрение, и еще издали он схватывает существо изображения. В эти минуты кажется, что учитель идет по классу, где ученики творят таинство сочинения. Каждый, видя, что учитель не замедлил шаг, поравнявшись с ним, невольно думает: значит, все в порядке. И еще лучше спорится работа.