Саттор Турсун - Три дня одной весны

Старик даже не взглянул на соседа. И на старуху свою, которая наблюдала за ним, стоя поодаль, тоже не смотрел. С ужасом следил он за жадными языками пламени.

«А вдруг они съедают ту самую домбру!» От мысли, что своими руками сжег то, о чем столько лет мечтал, его бросило в жар, как будто не домбру бросил в огонь, а собственную душу.

— Бывает и хуже. Не надо убиваться, — успокаивал Мирзокарим, но старик не мог оторвать взгляда от огня.

Когда костер догорел и от его домбр осталась пригоршня пепла, он с трудом поднялся на ноги и, ссутулясь, словно кто-то взвалил на плечи непосильную ношу, медленно побрел в сад.

Несколько дней сторонился людей, даже со старухой не обмолвился ни словом. От бодрости, которая не покидала его с того утра, когда он свалил дерево, не осталось и следа. Старик был разбит. На месте радостно бившегося сердца он ощущал холодный тяжелый камень.

Старуха видела его горе и тоже страдала.

— Не теряй надежды, — говорила она, чуть не плача. — У тебя еще четыре домбры. Пропитаешь их пару раз льняным маслом, как сосед, прогреешь хорошенько на солнце, и заблестят не хуже зеркала.

— Понимала бы, что советуешь, — еще больше расстраивался старик.

Через несколько дней он немного успокоился. Вышел поутру во двор с двумя ломтями курдючного сала, тщательно натер домбры, не обращая внимания на советы старухи, и оставил их на солнце. А потом до позднего вечера возился у костра.

Наутро он снял с пояса платок, протер им домбры. Теперь они выглядели получше, но все же не так, как ему хотелось. Затем он натянул струны, со страхом (а вдруг окажутся безголосыми) коснулся пальцами и… о чудо! Струны зазвучали! Да как чисто! Ни одна домбра Мирзокарима так не звучала.

— Да, — говорил сосед. — Вот что значит хорошее дерево.

Говорил он это, глядя старику в глаза. Старик тоже посмотрел ему в глаза и понял, что тот завидует. Не смог Мирзокарим не поддаться слабости, позавидовал. А старик не понимал — чему завидовать? Ведь среди этих четырех домбр не было той, о которой он мечтал всю жизнь. Видно, и вправду сгорела. Теперь уж старик никогда не сможет взяться за это дело. Так ему и надо! Своими руками сжег заветную мечту.

— Не дай бог сглазить, — сказал тогда Мирзокарим, выходя за ворота… — Но, знаешь, окраской они не вышли. Не то.

Старик молча кивнул и понес домбры в свою мастерскую. Он не заглядывал туда до того самого дня, когда соседские мальчишки принесли весть о возвращении внука.

Внуку домбры понравились.

— И окраска хорошая. Мягкая, — сказал Саидакрам.

Он настроил одну из них и негромко заиграл. Слушая грустную нежную мелодию, старик понял, что трудился не напрасно. Работа не пошла прахом. Хорошей спутницей будет Саидакраму его домбра…

Те двое снова подошли к старику.

— Давай и вправду попробую, — сказал Рыжеволосый, наклоняясь к домбрам.

Курчавый включил магнитофон, и на весь базар раздалась песня:

Старик, не глядя на Рыжеволосого, протянул ему домбру. Дождя еще не было, но небо мрачнело с каждой минутой. Ветер набирал силу, вздувал полы, забирался в рукава и за воротники прохожих.

— Сделай-ка потише, — попросил своего приятеля Рыжеволосый.

Тот убавил громкость. Рыжеволосый кое-как настроил домбру и неумело забренчал.

— Нет, не то! — сказал он, возвращая домбру, и наклонился за другой.

Однако и на этой он играл не лучше.

Рядом с Курчавым старик заметил высокого худощавого юношу. Тот внимательно прислушивался к звучанию домбры. В руке он держал авоську с четырьмя яблоками. Старик и сам не знал, для чего сосчитал его яблоки. Красивые черные волосы юноши ложились на отворот плаща. Одет он был ярко: красная рубашка, синий плащ, шарф пестрел всеми цветами радуги. Но глаза его были печальны и задумчивы. Старик невольно залюбовался им. В это время Рыжеволосый положил домбру на место и с явным сожалением произнес:

— Хоть бы звучала сносно.

Старик посмотрел на него и улыбнулся:

— Ты, сынок сам-то откуда?

— Я-то? Из Ховалинга, — ответил он неуверенно, пряча озябшие руки в карманы пальто.

— Это неправда, — покачал головой старик.

— Зачем мне врать?

— В Ховалинге нет таких бесталанных.

— Разве я виноват, что твои домбры не настраиваются.

— Тоже мне из Ховалинга… Да там грудной ребенок и то лучше играет… И не стыдно тебе? «Из Ховалинга…»

— Ну ладно, старик, чего разворчался. Скажи лучше, сколько хочешь.

— Не продам я тебе домбру, сынок.

Курчавый понял, что разговор закончен, и включил магнитофон на полную мощность.

Старик с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Двенадцать, согласен? — не уходил Рыжеволосый.

Старик молчал.

— Ладно, вот тебе пятнадцать.

Старик сделал вид, что не расслышал.

— Больше пятнадцати не стоит. Соглашайся.

При этих словах юноша с печальными глазами вручил свою авоську Курчавому и обратился к старику:

— У меня нет денег, отец, но если разрешишь… попробую сыграть. — Он наклонился за домброй и сказал, явно обращаясь к Рыжеволосому: — Ну что ж, проверим, в домбрах ли дело.

Рыжеволосый смолчал, а Курчавый, с любопытством оглядев юношу, выключил магнитофон.

Старик равнодушно ждал: «Посмотрим, на что этот способен».

Минуты две юноша настраивал домбру, потом на какое-то мгновение замер и коснулся струн. Раздались нежные звуки. В тот же миг старик почувствовал, как по жилам его растекается приятное тепло.

Что это за музыка? Слышал ли он ее раньше?

Мелодия зазвучала громче, с каждой секундой набирая силу. Старику показалось, что она подняла его высоко-высоко и понесла вдаль, к зеленым лугам, в степь, красную от распустившихся маков. Ему почудилось, что он пашет в этой степи без устали, как в далекой молодости, и никак не может насладиться теплым ароматом разбуженной земли. Потом музыка подняла его еще выше — к самым высоким горным вершинам — и там, на облаках, белоснежных как парное молоко, стала убаюкивать, навевая сладостный сон…

Рядом с юношей выросла небольшая толпа. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, покачивали головами в такт музыке. Рыжеволосый и Курчавый смотрели на домбриста с восхищением. Выглянуло и солнце, как будто игра юноши помогла ему прорваться сквозь плотную завесу облаков.

«Пусть руки его не знают хвори. Играет, как Саидакрам…»

Старик поднялся на ноги. Глаза у него светились. Юноша доиграл мелодию до конца, бережно положил домбру и взглянул на старика. Тот протянул ему другую домбру.