Саттор Турсун - Три дня одной весны

Миновав тропу посреди арчовника и коротким рычанием дав понять, что помнит, что именно здесь настигла ее пуля, через некоторое время она очутилась возле черной скалы и втиснулась в маленькую пещеру у ее подножья. Как ни тесна оказалась пещера и как ни заливало ее водой, здесь все-таки было лучше, надежней, чем под сверкающим и громыхающим небом.

Она опять задремала и очнулась теперь уже от наступившей тишины. Выбравшись наружу, в разрыве редеющих туч она увидела солнце. Ливень прекратился. Еще свежей и ярче выглядела омытая дождем зелень арчовника, протянувшегося до самого обрыва в ущелье. По все еще затянутому небосводу со стороны горизонта пробегал ровный, сильный свет, озарявший вершины гор, поросшие арчовником склоны и каменистые овраги. Вновь в свои лучшие одежды наряжалась природа, и в другие времена всем своим существом откликнулась бы волчица на это радостное превращение. Но с новой силой накинулся на нее голод, острая боль дергала раненую ногу — и, воспаленными глазами озираясь вокруг, замечая сияющие капли на ветвях деревьев, прибитые ливнем цветы и веселую игру пробивающихся солнечных лучей, волчица не испытывала ничего, кроме глухой, давящей злобы. Не выходили из памяти оставленные в пещере волчата. Четыре дня ничего не было у них на зубах. О, если б Свирепый был жив! Быть может, и она не угодила бы тогда под пулю…

Отчаяние вновь охватило волчицу, и она горестно завыла.

Огонь в костре погас; теперь лишь слегка дымилась зола, на которой стоял медный чайник. Усмон Азиз сидел неподалеку, опершись на красивый туркменский ковровый хурджин, и острым ножом лениво обстругивал ветку арчовника. Мелкие стружки падали на землю у его ног.

Курбан и Гуломхусайн расположились по другую сторону костра. Только что перекусившие лепешками и запившие их чаем, они молчали, разглядывая горы и росшие повсюду арчовые леса. В дальнем конце этой очень широкой и хорошо защищенной от ветра горной впадины беспокойно фыркали кони. Вороной Усмон Азиза время от времени посматривал на хозяина, как бы приглашая его в дорогу.

Усмон Азиз, не поднимая головы, все тем же ленивым движением руки острым лезвием снимал тонкую стружку с уже истончившейся ветки и снова и снова пытался понять, как он мог, поддавшись призрачным надеждам, вернуться сюда, в эти родные, но сейчас ставшие чужими и даже опасными для него края. Дождь наконец прекратился, и светлело небо. Можно было отправляться дальше, в Нилу, но Усмон Азиз не трогался с места, и Курбан едва слышно шепнул Гуломхусайну, что хозяин, видно, невесел. Тот пожал широченными плечами, как бы давая понять, что в их положении есть о чем подумать.

Может быть, размышлял Усмон Азиз, я был уверен, что Ибрагимбек в конце концов достигнет цели? Или не захотел отставать от остальных, желающих в е р н у т ь родину? Или с неодолимой силой потянула к себе земля, на которой он родился и вырос?

Есть доля истины во всем этом; но главная причина все-таки в другом.

Теперь у него уже не оставалось сомнений в том, почему люди Ибрагимбека, едва появившись в Пешаваре, поспешили разыскать его и почему, перейдя реку, они снова принялись терзать этот и без того измученный край… Ибрагимбеком движет ненависть к той жизни, которая установилась здесь; а он, Усмон Азиз, — он лелеял в себе тайную мечту, что, быть может, не так крепко укоренилась новая власть и что все еще возвратится и потечет в прежних берегах.

Ему непременно надо было с а м о м у, собственными глазами увидеть и собственными ушами услышать доподлинную правду обо всем, что происходит ныне в его родном краю, — но, придя сюда вместе с Ибрагимбеком, он не только смотрел и не только слушал. Да ведь и не в одиночестве он появился здесь — во главе отряда вооруженных всадников темной ночью переправился через реку. Оба его слуги — Курбан и убитый им Джалол — отправились с ним. Присоединился и Гуломхусайн, поверивший, что если он с ними пойдет, то его нож всегда будет в масле. Денег обещал ему Усмон Азиз в случае удачи; много денег — столько, что, вернувшись в Пешавар, сможет открыть лавку и жениться и уважаемым человеком вступить в ряд уважаемых людей. Нищего парня, выполнявшего в хозяйстве Усмон Азиза всякую черную работу, больше всего прельстила возможность жениться. Он улыбнулся во весь рот, обнажив кривые, черные зубы, и проговорил:

«Ж-женюсь! Эт-то хо-ро-ошо!»

И несколько дней спустя, получив из рук незнакомых людей коня и винтовку, прошел вместе с хозяином, зачастую скрытно, как вор, степи, долины и ущелья, оставил позади множество селений, вступал в бой с красноармейцами и краснопалочниками и, наконец, оказался возле этих высоких гор. За три недели в отряде Усмон Азиза погибли тринадцать человек. А Гуломхусайн жив… Но кто знает, сколь долго продлится его счастье! И суждено ли ему вернуться на родину, в Пешавар?

Краем глаза Усмон Азиз посмотрел на Гуломхусайна. Теперь тот сидел, уместив винтовку между ног и ухватившись за нее обеими руками, и задумчиво глядел в ту сторону, откуда доносился приглушенный шум реки. Какую-то серьезную мысль выражало его смуглое лицо с темными нахмуренными бровями; широкие плечи были опущены.

«Несчастный, — подумал Усмон Азиз. — У меня была все-таки цель, была надежда… Если сегодня схватит меня за воротник сама смерть — что ж, ничего страшного. Умру на родине, мой прах станет ее землей. А ты? — мысленно спросил он у Гуломхусайна. — Какие дела были у тебя в этих краях? Что потерял ты в этих горах? Разве разумный человек, зная и видя все наперед, согласится кинуться в водоворот? Пойдет за своей погибелью?.. Но почему мы оказались вместе? И отличаемся ли друг от друга? — теперь уже себе задал Усмон Азиз прямой вопрос — Ты пошел из-за денег… мечтаешь о жене, детях, крыше над головой… А я? Я, лишенный родины?! Я?! — словно вонзал он в себя это «я», всякий раз чувствуя, как щемящей болью отзывается сердце. — Есть между нами разница, есть… И очень большая. Не ты несчастен. Несчастен я — ибо если сам буду предан земле в этих горах, горькая участь ждет на чужбине мою жену и детей! А удастся вернуться, уйти живым — мой черный день никогда не посветлеет. Ибо до последних дней будет меня грызть тоска по родине, и вся жизнь моя напоена будет ядом. А ты — ты счастлив! Хоть и нищий ты — но на своей родине нищий!»

Усмон Азиз вздохнул. Теперь-то он понимал, что от Ибрагимбека и его покровителей — не знающих Бога англичан — ничего хорошего ждать не следует. Кровь и братоубийство — вот что несут они его земле. Если б заранее и наверняка знать все это…

Но с тяжелым, иссушающим душу чувством сам себе признался Усмон Азиз: он м о г знать, но не з а х о т е л.

Теперь-то, в свете последних событий, он прекрасно видел, что всего более Ибрагимбеку нужны были его деньги; имя его нужно было. Пусть, мол, знают люди, что и Усмон Азиз из Нилу встал в ряды в о и н с т в а и с л а м а и явился требовать свое. Подлый лис… Обманул — однако если по чести, то и сам он, Усмон Азиз, пожелал быть обманутым. Нищий Гуломхусайн вправе сейчас смеяться над ним! Кровь кинулась Усмон Азизу в голову, он тяжело задышал. Ладно, ладно… У этого п р е д в о д и т е л я, а еще вчера — закоренелого конокрада Гиссарской долины, дела не лучше. Хуже его дела, во сто крат хуже! Осел засмеется, увидев его в таком положении, а козел зарыдает. Мечется из конца в конец, ищет выход…