Владимир Попов - И это называется будни

Пока привезли чугун с миксера, пока залили его в конвертор, прошло двадцать минут. Полсотни тонн было недодано.

Чтобы не повторилось то же самое на второй продувке, Женя сделал повалку конвертора намного раньше, чем следовало, и недодул — углерода в металле оказалось слишком много. Сделал вторую повалку — и снова углерод оказался высокий. Так вместо одной повалки пришлось делать три. Женя ловил на себе недоуменные взгляды конверторщиков, и это еще больше взвинчивало нервы.

Дальше Женя приладился, все пошло у него более или менее ровно.

Но вдруг в дистрибуторскую зашла табельщица, которая никогда раньше не поднималась сюда, — ей и с рабочей площадки видно, кто стоит за пультом, — положила перед Женей письмо. Долгожданное письмо от Зои.

Сразу распечатать и прочитать письмо Женя не смог, хотя и встревожился, что адресовано оно почему-то на цех, — охлаждал металл, покачивая конвертор из стороны в сторону. А начался выпуск, тоже было не до письма — следи и следи за тем, чтобы струя наполняла ковш равномерно. Он только поглядывал на конверт, лежавший возле кнопки подачи извести, и странное, почти реально ощутимое предчувствие беды все больше и больше укреплялось в нем.

Потом, как назло, нагрянул начальник смены, посидел за пультом, дымя папиросой, записал в журнале заданий, на какие марки стали вести дальше продувку, и ушел, когда Женя поставил конвертор под заливку чугуна.

Только теперь появилась у него возможность прочитать письмо.

Предчувствие не обмануло Женю.

«Дорогой мой! Прости, что долго не писала. Много думала, много мучилась, много ревела, реву и сейчас. Я не скоро вернусь — слишком увлекла меня работа. Ради бога, не делай неправильных выводов. Поверь, я не чувствую себя свободной, я все еще принадлежу тебе. И держит меня здесь не какой-нибудь пошлый роман, а широкая возможность, передо мной открывшаяся. Женечка, пойми меня: ведь я, по сути, была клубной балериной, без выхода во внешний мир. Хуже всего, что мое бродяжничество совершенно исключает возможность нашего с тобой общения, — не будешь же ты гоняться за мной по всей стране. Ну приедешь на недельку, как приезжал в Краснодар. Скоро у нас гастроли на Камчатке и Сахалине. Вот уж когда осяду в каком-нибудь театре, опять сможем восстановить нашу семейную жизнь, если к тому времени ты не остынешь…»

Женя не стал читать дальше.

Было от чего прийти в неистовство, взвыть зверем, но он стоял застывший, как истукан, даже в лице не дрогнул. Только грудь распирало от нехватки воздуха, а глаза застлала густая непроницаемая пелена. Словно ночь опустилась на цех.

Из оцепенения его вывела брань на площадке. Опорожненный ковш для чугуна давно отъехал, стоял на лафете, а он все держал конвертор в наклонном положении. Спохватившись, резко повернул ручку, но повернул не налево, как было нужно, а направо. Вместо того чтобы выпрямиться, конвертор стал быстро клониться вниз и, опрокинувшись вверх дном, вывалил грозное содержимое под себя на сталевозный путь. Смерч пламени, дыма, пыли взмыл над площадкой, скрыв от глаз и конвертор, и горловину котла, и даже подкрановые балки. Люди бросились врассыпную.

Сразу очнувшись, как пьяный от удара, Женя понял, что стряслось непоправимое. Он, отличный конверторщик, совершил глупейшую аварию.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, поставил конвертор в рабочее положение горловиной кверху и, скрежеща зубами от немого отчаяния, бессильно опустил голову на пульт.

Вот в такой позе застал его Серафим Гаврилович, первым прибежавший на пульт. Не говоря ни слова, схватил Женю за ворот пиджака, поднял и тряхнул так, что у того закачалась голова. Потом повернул к себе, и, увидев бледное, лишенное жизни лицо, размахнулся и дал оплеуху. Женя отлетел в сторону, в глазах его, только что ничего не выражавших, сверкнула злость.

— Злишься? — спросил Серафим Гаврилович с непонятной радостью в голосе. — Злись, злись! Хоть на кого-нибудь злись! Хоть на меня! Злость придает силы. Но только не раскисай, как слюнявая баба! Тоже мне рабочий, язви тебя в душу! Ручки сложил, ножки сложил, голову набок… Как подстреленный… Иди рожу сполосни!

Женя сделал над собой усилие и отправился умываться.

Серафим Гаврилович на всякий случай стал за пульт и тут увидел письмо, оставшееся раскрытым. Без зазрения совести прочитав его, положил на место, презрительно фыркнул. «Да разве можно на такой работе терять голову! Вон ленинградцы даже в страшную пору блокады, когда рядом у станков падали товарищи, умирали родные и близкие, — и то держались. А устраивать такие номера из-за личных камуфлетов — это ни на что не похоже».

Почуяв, что Серафим Гаврилович прочитал письмо, и чтобы хоть немного оправдаться перед ним, Женя поведал о болезни отца.

Серафим Гаврилович был уверен, что Женя из самолюбия ничего не скажет начальству о своих бедах, чтобы это не выглядело как попытка смягчить его, и решил действовать сам. Выйдя из-за пульта, он стал у двери на карауле и, когда почти разом появились Флоренцев и Борис, придержал их и сообщил о том, что пришлось пережить парню. Вины с Жени он не снимал, но просил учесть особые обстоятельства.

Задержал Серафим Гаврилович и Гребенщикова, но умилостивить его не удалось. Наорав на Женю, Гребенщиков выпроводил его из пульта и заявил, что увольняет с завода.

Так сразу Женя остался без жены, без работы и в полном неведении относительно того, что будет дальше с отцом. Выживет он или не выживет, и если выживет, то удастся ли его поставить на ноги?

С каждым днем Женей все больше овладевало отчаяние. Чтобы устроиться по специальности, надо было уезжать в другой город, а этого он позволить себе не мог. Отец по-прежнему был плох, мать совершенно изнемогла. Она, как всегда, много работала, а все остальное время проводила в больнице. Искать себе применения в Приморске? Но где? Ничего другого кроме как варить сталь он не умел и ни к чему другому приспособлен не был. Да и смешно было, овладев в совершенстве искусством сталеварения и найдя в нем свое призвание, переключаться на что-либо другое и начинать с азов.

Живейшее участие в восстановлении Жени на работе принимал Серафим Гаврилович. Он и сам действовал, и побуждал действовать других. Но так как в конечном счете все упиралось в Гребенщикова, ничьи вмешательства не помогали. А Гребенщиков был непреклонен. «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит», — твердил он.

Советовать Сенину, чтобы он добивался восстановления на работе через суд, Серафим Гаврилович побаивался: как бы не случилось, что Гребенщиков в качестве контрмеры оформит дело в суд за аварию. Поди знай, чем тогда все обернется.