Владимир Попов - И это называется будни

— Так вот сразу и переделаешь себя?

— Переделаю структуру управления. Если хочешь, даже продумал как.

— Расскажи.

— Увидишь сам.

На другой день Гребенщиков собрал технический совет цеха, тот самый орган, который до сих пор игнорировал, и заявил, что намерен обсудить вопрос, подсказанный самой жизнью: не пора ли ему, начальнику цеха, перестать вмешиваться в оперативную работу? И сменные рапорта незачем ему принимать. И тем, и другим могут заниматься начальники смен, он будет спрашивать только с них, а не с каждого рабочего в отдельности, как это делал до сих пор.

— Ваше мнение? — спросил Гребенщиков, заканчивая свою короткую тираду.

Люди растерянно переглядывались, не зная, кому начать, как начать, опасаясь ловушки.

— Жду, что скажете вы, Серафим Гаврилович, — обратился Гребенщиков к старшему Рудаеву. — Во-первых, вы наш ветеран, во-вторых, достаточно решительны по части собственных суждений.

— Я уверен, что среди нас не найдется человека, который стал бы возражать против такого предложения, — незамедлительно отозвался Серафим Гаврилович. — Давно пора.

— Если давно, то почему никто из вас об этом до сих пор не заикнулся? — Рубленое лицо Гребенщикова с волевым подбородком и с широко расставленными серо-стальными глазами великолепно отобразило досаду. — Так-де и так, считаем, что пришла пора повысить роль сменного руководства, ну, и так далее и тому подобное. Почему?

Гребенщиков явно рисковал. По умному, хитрому исподлобному взгляду Серафима Гавриловича нетрудно было догадаться, какой ответ от него можно было получить: «Пробовали, да обжигались и закаялись». Но у сталевара хватило выдержки не нарушить налаживающихся отношений.

— А теперь без традиционной повестки дня, запросто поговорим о наших делах — у кого что есть, — предложил Гребенщиков.

И начался разговор. Сначала осторожный, вялый, но именно разговор, а не совещание. О перебоях со льдом для газированной воды — холодной и полстакана хватает, чтобы утолить жажду, а теплую пьешь, пьешь, пока живот не раздует; о столовой — надо своего рабочего парня заведующим поставить, такому виднее, чем народ кормить. Постепенно дошли и до главного вопроса — о более гибкой системе планирования, которая позволила бы учитывать достижения каждого сталевара не только в выполнении плана, но и в экономии материалов. И удивительное дело: Гребенщиков охотно согласился с предложениями рабочих и даже свои внес. Конкретные, дельные, они были встречены весьма одобрительно.

Больше на рапортах Гребенщикова не видели. Кончились издевательские выпады, присвоение оскорбительных кличек, несправедливые взыскания.

И на рабочей площадке, как ни трудно было отказаться от привычной манеры обращения с людьми, Гребенщиков повел себя совершенно иначе. Раньше он вязался к каждому человеку, на участке которого замечал неполадки. Задержали плавку — сталевару нагоняй, неисправен инструмент — обер-мастеру. Он умел видеть многое из того, что рядовые инженеры, замотанные оперативной работой, не замечали. Во время смены, особенно незаладившейся, разве заглянешь во все укромные уголки, чтобы проверить чистоту, разве обойдешь все контрольно-измерительные приборы? И Гребенщиков не во все вникал, не все проверял. Он делал это выборочно. Сегодня — одно, завтра — другое, а потом за все сразу устраивал разнос. И не кому-нибудь. Только начальникам смен.

Всякий раз после крепкой нахлобучки начальники смен выходили из его кабинета буквально взмокшие и в запале щедро передавали полученный импульс своим подчиненным. Эффект воздействия при этом был не очень высок, как при всякой передаче, когда нет непосредственного контакта, но отношение к Гребенщикову в коллективе улучшилось. Раньше все в цехе были хорошие, он один плохой, ибо он один требовал, прижимал, наказывал. Теперь же это делали начальники смен, и недовольство изливалось на них. И произошло то, что казалось Збандуту невероятным: поток жалоб сразу изменил свое направление. Жаловались не на Гребенщикова, а Гребенщикову — на начальников смен.

Но поскольку начальники смен и без того были в невыгодном положении — работа бешеная, прав мало, зарплата тоже не ахти какая, — Гребенщиков в качестве компенсации за моральный ущерб поднял им зарплату до максимума. Такое благое деяние было встречено восторженно и сразу повысило трудовой тонус. А когда зарплата выросла по всему цеху — работал он удивительно ритмично, без срывов, перевыполняя план, — расположение к Гребенщикову возросло еще больше.

Со своим заместителем, молодым инженером Галаганом, который после старого мартеновского цеха с трудом осваивал огромное хозяйство нового, Гребенщиков наладил отношения не сразу. Долгое время ел поедом, третировал, как мог, собирался даже снять и всячески подготавливал общественное мнение к такой репрессии. А потом спохватился. Еще неизвестно, кого дадут взамен. И когда Галаган был уже уготован на заклание и мог рухнуть как подрубленное дерево, Гребенщиков вдруг резко изменил свою позицию. Перестал шельмовать, взял в привычку говорить о нем одобрительно: молодой, башковитый, дельный. Даже учил уму-разуму, как в свое время учил Бориса Рудаева. Думая втайне о переходе на должность главного инженера, он готовил человека, которого можно было оставить вместо себя.

И затурканный Галаган, почувствовав поддержку, обрел крылья. То ходил ссутулившийся, приниженный, всячески приглушал и без того глуховатый голос, а сейчас и голос у него прорезался, и осанка изменилась, и энергии прибавилось.

Серафим Гаврилович относился к возрастающей популярности Гребенщикова ревниво и настороженно. Сталевары объясняли его перерождение просто: надоело человеку в собаках ходить. Это объяснение не устраивало Серафима Гавриловича, и, разгадывая, какую игру затеял начальник, он пришел к выводу: нарядился волк в овечью шкуру, походит в ней до поры до времени, потом скинет и снова выставит зубы. Не приходилось ему, умудренному жизнью, видеть, чтобы такие люди менялись к лучшему. Из ангелов — бывает такое, и не так уж редко — получаются черти, но чтобы из черта ангел… Сколько ни ломай им рога, все равно отрастают, да еще длиннее.

Вскоре Гребенщиков провел еще одну акцию, которая особенно расположила к нему коллектив. Как-то, проходя мимо прокатного цеха, увидел он остов катера и группу людей, возившихся возле него. Раньше такая мелочь ускользнула бы от его внимания, но теперь он среагировал на нее болезненно. Доменщики имеют прогулочный катер, правда плохонький, используемый не столько рабочими, сколько начальством, но свой, прокатчики размахнулись поболе — строят сами, чтоб и лучше был, и надежнее, а мартеновцы, выходит, плетутся в хвосте. Гребенщиков знал, что в Керчи часто сдают морально устаревшие катера на разделочную базу металлолома, и решил прокатиться туда на разведку. А через три дня он прибыл морем, да не как-нибудь, а на большом почти новом катере. За неимением собственного, заводского причала катер поставили в гавани коксохимзавода, быстро перекрасили и переименовали. Вместо букв и цифр, понятных только специалистам, появилось огненно-красное «Сталевар». Прошла еще неделя, и, неожиданно появившись на рапорте, Гребенщиков объявил, что завтра, в выходной, все рабочие смены «В» смогут совершить увлекательную прогулку по морю с женами и детьми на катере, принадлежащем мартеновскому цеху. Есть на нем палатки для ночевки на берегу, туристские газовые плитки, буфет и радиола. Отныне каждая смена, отработав свои четыре дня, сможет целые сутки отдыхать на природе.