Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

И так вот — чуть ли не каждый день: у сына-студента и дочки-десятиклассницы аппетит был, как у аллигаторов. Она ни разу не видела, как обедают аллигаторы, но представить могла — по фильмам «Клуба кинопутешествий», когда на экране телевизора возникали тропики, и вдруг из кипящей жижи разевалась бездонная бугроватая пасть с двумя пилами зубов. Эмилия тоже любила поесть — наголодалась в детстве до дистрофии, особенно обожала бисквитное пирожное: от одного вида золотистого пористого среза, кремовых розанчиков и завитушек у нее слюнки текли; однако воздерживалась, приговаривала себя к разгрузочным дням, а после них, лживо свои слабости распекая, наверстывала вдвойне…

Она тащилась по горячей оживленной улице, ее толкали, теснили, но все было привычным для этого вечернего часа: запахи бензинного перегара, табака, духов, пота, завихрения у магазинов, сумки, авоськи, портфели. Город возвращался по домам, предвкушая отдых и развлечения.

Шевелился перекресток, перемежая потоки машин. Надо, мелко семеня ногами и на время позабыв о тяжести сумок, перебежать его, а потом направо — к дому, занимающему целый квартал. Однако домой Эмилии не хотелось. В сплошной стене слившихся многоэтажных зданий, вдоль которой Эмилия продвигалась, открылся вход под каменную арку, поманила сочная зелень в глубине двора и свободная скамья.

Повесив авоську на рейку скамеечной спинки, Эмилия блаженно перевела дух, отдувая румяненькие пухлые щеки, вытянула ноги в капроновых «следах» и белых танкетках. Ноги у нее были полненькие, крепенькие; да и сама она еще хоть куда, все на месте, и вчера подруги по отделу, не лицемеря и без ревности, говорили ей приятное и возвышенное. Вчера у нее был день рождения. Начальник группы, сняв очки, выстрелил пробкой, опытно пустил кометный хвост шампанского в стаканы. Потом ложками ели торт «Лакомку» и смеялись. Ей подарили дорогие египетские духи на французской эссенции — название написано по-восточному, не разберешь, кофеварку и набор салфеток из льняного полотна, со вкусом расшитых по каемочке крестиком.

Когда-то, давно-давно, в молодости, ей пришло в голову, что людей в заводском отделе снабжения работает, по крайней мере, в три раза больше, чем это необходимо. Отсюда и окладишки самые низкие. Бойкая Нина Павловна точно говорит: «Завод делает вид, что нам платит, мы делаем вид, что работаем». С утра начинаются разговоры: кто да что купил или ловко достал, по блату сшил, что где случилось; на работу ходят, как в театр, надевая все самое модное, новое, лучшее, чтобы покичиться перед другими, показать свое преимущество. У них мужья настоящие, серьезные, с солидными окладами, со всякими приработками. Эмилии тягаться с ними трудно, приходится даже на отпуск прикапливать по копейке. Пантелей Прокофьевич просиживает штаны в бюро технической информации и — довольнешенек. «Сократить бы в отделе штаты, — когда-то подумывала Эмилия, — оставшимся зарплату поднять бы втрое — справятся запросто». Но постепенно привыкла к разговорам, безделью до полудня и внезапным авралам, и о переменах в своей жизни совершенно не помышляла.

Но досада на Пантелея Прокофьевича не исчезала, наоборот, разрасталась и вкапывалась, задевая уже такие корешки, после отмирания которых все начинает трещать и рушиться. Вот подарил Эмилии какой-то мерзкий кулон: сердце из поддельного янтаря, внутри которого распят бледный крабик. Смотреть тошно! Всю жизнь Пантелей Прокофьевич такой, а ведь старше Эмилии на двенадцать лет, и представляла она, что будет баюкать ее на руках и вообще… Глупая, глупая девчонка. А мама мечтала выдать ее замуж за генерала или знаменитого артиста… И как же не пришло в голову тогда: до чего это смешно и глупо — Эмилия и Пантелей!.. Ах, отыграть бы все назад, лет на двадцать назад!..

Эмилия с завистью проводила долговязых патлатых парней-акселератов в матово-синих и мутно-багровых, техасах, по-модному истертых, крепко обтягивающих зады, и девчонок, которые почти ничем от этих парней не отличались, гибко и бесстыдно к ним приникли. Как раскованно, вольно они живут, не отягощая себя никакими заботами о завтрашнем дне! У нее никогда такой беспечности, такой легкости на душе не было!

Нет, она никак свою жизнь с жизнью нынешних юных, с жизнью сына и дочери не сравнивала, не сопоставляла, не требовала ревниво и нелепо, чтобы дети зеркально повторяли своих родителей. Слишком разительно отличалось то, чего натерпелась, как настрадалась, что знала и понимала Эмилия в повседневности, от интересов, знаний и запросов дочери. Сына она почти не видела, а в редкие часы, когда этот высоченный басистый долговолосый незнакомец гостил дома и иногда снисходительно замечал ее, она даже робела и торопилась на кухню или к телевизору…

Сын с дочерью ничего не подарили ей. Дочка только утром, наспех чмокнула ее в щеку, а сын вообще, видимо, не вспомнил, что у матери день рождения.

В почтовом ящике что-то белело. Значит, никто до нее домой не вернулся. Эмилия, морщась и перекосившись, повесила обе авоськи на левую руку, с трудом расстегнула сумочку, достала ключик и, вся мокрая от усилий, вынула из ящика конверт. Письмо было на ее имя из Ленинграда. Но не от мамы — почерк другой и обратный адрес; фамилия снизу неразборчива: «Тум…» а дальше волны…

Сейчас было не до того, чтобы стоять и гадать. Эмилия вдавила кнопку лифта и вознеслась на пятый этаж, который уж раз пожалев о том, что на стенках кабины нет крючков для сумок.

Дома в самом деле никого не оказалось. Этажи звучали насквозь: кто-то резко разговаривал, где-то ревел ребенок, кто-то методически — три удара, перерыв, три удара, перерыв — долбил бетонную стену, вот уже неделю долбил, не меняя ритма, тупо, монотонно. Завидные же нервы у человека! Над головою громко и фальшиво забрякало пианино, истерически зарыдала собачонка, которая от этой музыки сделалась неврастеничкой и вечно трясется мелкой дрожью.

Сколько собак в доме! Хрипящих от злости маленьких, лохматых, с бандитскими челками до кончика носа, или тощих, как дождевые черви, точно от базедовой болезни выпучивших глаза; плоскомордых безобразно голых бульдогов с липкой тягучей слюною в брыдлах пасти; раскормленных овчарок, прогуливающих своих хозяев. Сколько их гадило в подъездах, задирало лапы на чахлые кустики газона, яростно набрасывалось на икры ни в чем неповинных прохожих. Эмилия в детстве собак ни разу не видела, в юности как-то не замечала, а теперь не любила, боялась, а иногда и жалела всех этих несчастных животных, уже давно потерявших собачье достоинство и предназначение!

Было похоже, будто звуки и голоса, наполняющие этажи, рождались в самой квартире: на кухне, в гостиной, в спальной, в комнате дочери. Но сейчас они точно выключились — Эмилия поскорее подняла сетки на кухонный стол, с уголка разорвала конверт, увидела строчки, странно наклоненные влево; каждая буковка выписана отдельно и вместе с тем трудно разборчива — будто арабская вязь на коробке с египетскими духами. В почерке было что-то знакомое.