Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Нет, все это после в памяти проглянуло и явилось. А может, и не терялось, а может быть, в самых глубинах всегда сокровенно жило. Там — великое было в малом, малое было в великом, как в жизни, переплелось.

И трижды он поклонился большим поясным поклоном семейству своему. И в дом, шатучий от пляса, охрипший от песен русских, которые до перешиба голоса выплескивает душа, вошел по ступеням лестницы, подбоем сапог поцокивая, по железным ступеням, стертым посередине ботинками рабочими, ступавшими тяжело.

Здравствуй, родимый дом!

Дом ли ты мой домище, в три парадных подъезда, с примусами, с патефонами, в тысячи голосов! Ранней зарею будничною сотни дверей распахивал, и шевелилась улица — в одну сторону вся. На низеньких скамеечках старенькие старушки грелись под летним солнцем, спицы перебирали, сторожили внучат. Внучата копались в песочнике, мудро и доверчиво строили города. В тех городах бессмертных мамы баюкали дочек, зайцы, волки и мишки к доктору Айболиту, плача от боли, шли. Там шумели примусы, там патефоны пели и шевелилась улица — в одну сторону вся. Там непридуманным вечером шагали, как по настоящей улице, отцы к себе домой… Дом ли мой домище, дом ли мой — квартира, здравствуй!..

И сел за стол. Был стол уставлен богато самыми лучшими яствами, самым сладким вином: хлебом черным с мякинкой, картошкой, на водичке поджаренной, капусткой, водичкою сдобренной, да кашею-заварухою, в которой ложка плывет. А он из мешка солдатского, семи потами дубленного, достал фронтовую тушенку, буханку ржаного хлеба, землею нашей рожденного, поставил, как водится, бутылку на стол.

Думал спросить, как водится:

— Ну, как вы тут без меня?

Не спросил. Да чего и спрашивать! На стеклах тени от бумажных крестов, за окошком длинною вереницею в черном, вдовицы стоят…

Выпил солдат самую первую стопку, ни с сыном, ни с женою не чокаясь, каплю с усов сжевал. Выпил вторую, ненаглядных своих окликнул по имени-отчеству, захорошел и в губы жену поцеловал. Третью выпил — беседовать начал с сыном и дочерью, палец кверху подняв.

Вспомнилось, как расправил правый ус да левый, ждать велел невесте, кинулся строй догонять. Был картуз на ухе, бомба лежала в кармане, а на плече — винтовочка, а глаза-то на знамени, что впереди дорогу красным чертило крылом…

А навстречу — казачьё! Кони — в струну, шашки — оскалами, погоны и брови — углами: с визгом, с плачем понеслось на нас времечко, проклятое отцами и дедами. Тачанки рассыпало веером, свинцом да сталью вжарило по нашим картузам. «Ура-а!» — кричало. И мы кричали: «Ура-а!». И как две «уры» схлестнулись, ударили грудь во грудь, какое из них осилит, попробуй-ка угадай. Осилило большевистское, взяло рабоче-крестьянское — земля и заводы наши с нами кричали: «Ура!».. Так вот мы откуда начали землю свою защищать.

Тихим поклоном кланяясь времени ушедшему, стал за столом призадремывать мирным сном солдат.

Вот гудок помычал: спросонья опробовал зык и, почуяв опору и крепость, весеннему утру запел побудку. И проснулся солдат, будто чистой водою омыт, из белой постели восстал. Видит: в выцветшем платье, в глухой косынке жена; сын в его кепке промасленной, в его пиджаке порыжелом; дочка в старенькой кофте — у зеркала прячет волосы под берет. И какой-то знакомый до щеми в комнате запах. Нет, не так они пахли, осколки в кипящем снегу, и железо, горящее, словно дрова, и натруженный ствол автомата — не так они пахли. Этот запах завода, этот запах металла, прогретого бегом резца и глубинными токами доброй работы, вдруг наполнил всю душу солдата, до самого горла поднялся.

А над городом вешним вполнеба светила заря-заряница, и в плотинных прудах вода помаленьку светлела. И стоял солдат посредине рабочего люда, озаренный лучами восхода. И увидел солдат свой давнишний «дип», свой станок — в паутинках усталости, в желтизне изнурения, и услышал:

«Товарищ, наконец-то тебя я дождался. Помнишь, пели ремни, стружка радугою витою весело так вызванивала? А потом ты обиходил меня мягкой ветошкой, подержал ладонь на плече моем и ушел… Ребятишки, подставив деревянные ящики, поднимались ко мне. Женщины плакались мне тайком. И трясся я от боли их, от усталости их. Я всего лишь стальной, а много ли выдюжит сталь? И пора мне на отдых скоро, и другой заменит меня. Ты ж запомни: никто, не проживши с твое, никто, не любивши с твое, все, что ты не доделал, не доделает за тебя…»

И какой-то сосновый бор выстроил перед солдатом стволы, и какая-то женщина молодая девочку за руку привела, и какое-то поле в золотистых ворсинках стерни просторно легло, и с надеждою старая мать глядела в осеннюю дымку дороги. И мгновенная вспыхнула в небе рассветном звезда…

И под голос гудка, заревому поющий небу, тихо женщина сыну и дочери проговорила:

— Мне приснилось, будто вернулся отец.

Бор сосновый в полуденном зное стоял, подымая стволы к самой макушке лета. Под ногами хрустело, пружинило, и ладони слышали, как благодатные соки шли по тайным путям от корней до самого неба, где на шапке лохматой кроны облако свило гнездо. И на тонкой загаром облупленной коже сосны каплей меда насквозь живица мерцала. Будто сизую дробь-картечь изумленный охотник рассыпал — на столетних своих корешках, на листочках лежала черника.

Торжество тишины оглушало, и солдат, сосновый ствол погладив, отступил и зажал ладонями уши. И когда он ладони отнял, где-то дятел трижды простукал, и бор протяжно вздохнул и промолвил протяжно:

— Здра-авству-уй.

Здравствуй, лес! По тебе в малолетстве и в зрелости, по тебе в увядании лет все тоска на душе, как по батюшке-матушке. И в крутом напряжении дней шорох трав и зверюшек твоих, запахи, краски твои проступают из темени, озаряют, врачуют…

Здравствуй, гриб-боровик с птичьей лапкой хвоинок на бархате шляпки! Здравствуй, поляна внезапная в земляничном настое, в угольках негорячих ягодных. Ну, а там, там березы сияют и мечут на светлые травы кипень солнечных пятен… Короставника вспышки лиловые, пижмы — дикой рябинки трепет, в притененных протяжинах таволги дух дурманный… Перья птицы линялой… Горихвостка на тонком прутке… Эй, зайчата, неумехи длинноногие, кособоко шмыгнувшие в куст, эй, птенцы, в мир порхнувшие из гнезда, не пугайтесь!

Брат с сестренкой, иван-да-марья, вы не брат и сестренка, вы муж и жена неразлучные!.. Одолень-трава на заглохшем пруду, уж не ты ли мне помогла возвратиться?..

Вон в цветах неказистых деловито копаются пчелы. Вы откуда летели, трудяги, за целебным и сладким взятком? Не из дальнего ли села, что по берегу синей реки порасставило избы сосновые? Петушиные оры и трубные взмыки коров по утрам июль-сенозарник славили. И туманы над лодками пенились, приникали к зернистому яру, оставляли на гальке сырые одежды. Там, у самого среза обрыва, стоял бревенчатый дом с палисадником в белой сирени.