Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Вскоре Юлька в одиночестве угомонилась, достала куклу с льняными косами, в пышном платье, с послушно закрывающимися глазами, сказала, что пойдет ее укладывать баиньки, и сама забралась в машину и там затихла.

— Заснула, — вздрагивающим шепотом сообщила Валерия.

У Баранова на глаза от нежности навернулись слезы:

— Я… я не знаю, что за существо такое растет: послушная такая, умница. Нет, ты не думай, что все родители считают своего ребенка самым лучшим. Мы так долго Юльку ждали, уж отчаялись… Валерия лечилась, лечилась… Да не морщись, Валера, ведь с другом говорю!.. Давай, дружище, выпьем за здоровье Юльки, за ее светлое будущее!

Эту стопку я выпил охотно.

С тех пор не виделись мы с Барановым года четыре, да, точно, четыре года. Я уезжал учиться в Москву, скитался по командировкам, работал, куда-то все время торопясь, недосыпая и недоедая, и существование Баранова, Валерии и даже Юльки — из головы вон! И вот так живо все вспомнилось, будто вчера лишь было, и внутри у меня замерзало, сжималось, ибо неспроста ведь Баранов напомнил ту поездку.

— Говори, наконец! — едва не закричал я.

— Второй класс Юлька кончила… П-полмесяца назад ездили мы на старое место. Юлька бегала босиком… наступила на консервную банку… на ржавую консервную банку… Царапинка была пустяковая… Валерия смазала йодом, и вроде все прошло… Потом ножка стала гноиться. Юлька занемогла, температура… Это уже после, дома, когда об этой поездке и забыли… Потащили в больницу. Ну, эти врачи коновалы, разве они что понимают? — Баранов как будто обрадовался возможности кого-то обвинить, поносить врачей, принялся их передразнивать: — «Диагноз сразу поставить не удалось… Смазанные симптомы»… Какой-то остеомиелит кости, что ли, придумали. И с операцией запоздали. А девочка, а Юлька моя погибала, и все звала, все звала… Прописать про них, п-подлецов!..

Он заколотился в кресле, лающе закашлял.

Я вспомнил, как меня спасали врачи, выхаживали сестрички.

Я ничем не мог помочь Баранову, не мог сказать, о чем думал перед его приходом, не мог даже напомнить про бумеранг, лишь с трудом скрывая неприязнь, поскорее налил ему коньяку, а сам, вытянув зубами из колбочки пробку, сунул под язык спасительную крупинку нитроглицерина.

Он чувствовал, что красив. Раздвинув выпуклой грудью ветви и камыши, он замирал над водою разглядывая себя. Он видел свою шелковистую бурую шерсть, переходящую в короткую гриву на холке; видел тяжелые, будто окаменевший раскрытый цветок, рога свои; видел желтоватую бороду, нос, горбатый, гордый, с узкими дрожжливыми ноздрями; видел и свой глаз, большой, чуть навыкат, с темно-коричневым словно тающим зрачком. Он ощущал каждый мускул своего огромного литого тела — упругий и мгновенно послушный.

Он трогал губами свое отражение, и оно колебалось, расплывалось кругами, и пахучая утренняя вода сладко щекотала горло. Однако тут же он забывал о том, что глядел на себя, ноздри его просеивали росистый воздух, отделяя и оценивая тысячи запахов. Он был слишком осторожен, чтобы доверять тишине. Чуть прикоснется к ноздрям неведомая или опасная струйка — и помчат его голенастые неутомимые ноги, пружиня разнятыми копытами. Вечный бродяга, он уйдет далеко, в самую непроглядную лесную глухомань.

Встречая зиму, он не думал, виделись ли ему когда-то эти скалы, желтыми клыками торчавшие посреди темных елей и завалей синего снега, не думал, переходил ли когда-нибудь эти пологие, занесенные твердыми сугробами горы. Ему казались они туманно знакомыми, и запахи их не тревожили.

Только с едою в студеную пору было скудно, и он обдирал зубами лаково-зеленые ремни осиновой коры, в муку перетирал прутья ивняка, передними ногами сгибая деревца до сугроба. Иногда на лесных делянках находил он нарочно оставленные хозяйственными людьми в навалах осиновые поленья и ошкуривал каждое дочиста, до (Костяного блеска.

Метели хлестали его по запавшим бокам, по дыбистой холке, но это не то, что смерчи летнего гнуса, не оводы, сверлящие ноздри, не настырные мухи — из-за них часами приходится по уши стоять в воде. Да и что лучше — сытость или покой?

Волков он не боялся. Когда тощие, облезлые, в клочьях шерсти звери, завывая и кашляя, начинали вокруг него метельную пляску, он притирался задом к скале, я от страшных копыт его хрустели плоские лобастые черепа.

Как-то на закате почувствовал он темное пятно, что рухнуло с высокой полумертвой березы, погибающей в тисках елей. Его рога сами вскинулись навстречу пятну, и тяжелая росомаха, мохнатая, коротколапая, захрипела у его ног. Косые глаза хищника оледенели, но не вымерзла из них свирепая желтизна. Он боком отошел от росомахи и большими прыжками прорвался в чащу.

Когда вспыхнул фиолетовыми факелами иван-чай, он надолго поселился на небольшой прогалине. Медленно жевал сочные стебли, запивал их из колкого от холода ручья, уныривающего в нетопкое болотце. Но что-то не давало ему оставаться на месте, что-то будоражило, звало его дальше, в шелестящие рощи осин, в колючие хвойные дебри.

Ни болотные хляби, утыканные хрупкими костяками мертвых берез, ни в замок сцепленные буревалы, ни стрежнистые реки не могли остановить его. По болотной жиже прополз он на брюхе, далеко выбрасывая вперед свои тонкие стальные ноги, буревал раскидывал рогами, таранил грудью либо перемахивал летящим прыжком, а реку переплывал, кашляя, отфыркиваясь, оставляя за собою бурлящий след. И опять уходил в тайгу, и непокорные никому другому, злющие еловые лапы беззвучно раздвигались перед ним и бесшумно смыкались за его спиною.

Однажды лес светло раздался, и он увидел рельсы — блестящие от солнца вытянутые струи, текущие в бесконечность. От них чуть пахло по-зимнему: морозным воздухом, но были они твердые и теплые… Вот земля едва приметно затрепетала, шепнула об опасности. Он не испугался, только удалился к лесу и, полный любопытства, широко потянул в себя воздух. Нарастал гром, хотя на небе не белело ни облачка, и вдруг что-то черное пролетело мимо в клубах горячего тумана, оставляя за собой удушливый чад таежного пала.

Но не от этого сохатому было тревожно, не от этого он нюхал траву, сердито фыркал — он искал подругу. А из бурелома вышел другой лось — озлобившийся на всю землю бык. Черным от ненависти сделалось бычье сердце, ни поющее утрами солнце, ни запахи трав, ни сладость воды давно не трогали его. Один рог быка был выломлен, борода обуглилась, все тело, изодранное битвами, напряглось и никогда уже не расслаблялось. Побагровели, как осенние листья, тусклые глаза быка, он нагнул шею, вывернул перед собою рог и молча бросился в бой.