Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

— Ты знаешь, я, кажется, опьянел, — встретил он меня, едва я выкарабкался из черемушника. — Даже голова побаливает. Помнишь анекдот: горожанин попал на свежий воздух и заумирал; тогда его подсунули к выхлопной трубе, и он тут же ожил.

Анекдот я помнил, мне он никогда не казался смешным, и все же похохотал, чтобы не обидеть приятеля. И костерок я старался развести покрасивее, и уху приготовить повкуснее, я даже суетливым и несколько льстивым сделался, только бы приятелю все понравилось.

— Чудесно, чудесно, — повторял он, черпая из котелка и усиленно дуя на ложку. — Ведь, кажется, примитивное блюдо, однако до чего же вкусно! И запах древесного дыма… Как будто узнаешь его. Вероятно, генетической памятью…

Он очень устал с непривычки, с трудом стягивал зевки. Мы еще поговорили о вещах малозначительных, повспоминали забавные случаи на работе, и я разостлал плащ, положил в изголовье рюкзак и предложил приятелю вздремнуть немного…

Я разбудил его на рассвете, он долго моргал, не вдруг сообразив, где находится, почесывал комариные укусы; через всю щеку его багровел рубец от рюкзака.

— Доброе утро, — сказал я.

— Еще какое, — потягиваясь и бодрясь, ответил он. — Давно я так отлично не спал!

Наши голоса как-то инородно, кощунственно раздавались в тишине, да стоило ли обращать на это внимание. Меня беспокоило другое: пасмурно было, природа обдумывала дождь. Конечно, не моя вина, если задождит, но будем надеяться на лучшее.

Осторожно пробирались мы к омутку. Приятелю, видимо, передалось мое настроение, он ступал своими кедами бесшумно, притаился за моею спиной, сдерживая дыхание.

Слава богу, солнце все-таки высвободилось из пелены. Сперва я почувствовал его по едва уловимому посветлению в омутке. Потом, как прежде, зарозовели зазубринки на ольховых листьях, тень ветки отразилась, и луч пробился, пробуждая на том берегу веселое движение. Я приставил палец к губам, приятель сделал то же самое; глаза у него округлились…

И вот зазвучало, зазвучало! На этот раз аккорд был еще полнее, еще насыщенней. Казалось, сам омуток поет каждой песчинкой, каждой струйкою своею.

У приятеля брови вздернулись кверху, он поднял палец, вглядываясь в заросли, потом принялся озираться.

— Что это? — спросил он. — Ты ни разу не захотел узнать, что это такое?

Я не успел ответить. Он уже устремился вдоль речки туда, где ее перегораживала над водою поваленная ольха, он ловко перебрался на другой берег, шурша и треща ветками; его сванетка вызывающе белела среди листвы. Потом я услышал возглас, радостный смех.

— Это же гнездо, обыкновенное осиное гнездо! — ликовал он. — Солнце их будит, и они жужжат!

Я ушел от него; я больше никогда к омутку не возвращался.

Когда тебе четырнадцать, когда ноги твои длинны глянцевиты от загара, когда до конца каникул еще целых два месяца и ты гостишь в деревне у родной своей бабушки, и солнце утром роскошно выкатывается из-за дальних лесов, и на угорышке можно набрать букет спелой пахучей земляники, разве подумаешь ты, что с полудня подует северо-запад, наволокет пепельно-серое ненастье и мокрый ветер будет уныло шлепать по лужам. И придется сидеть в избе, прислушиваясь к этому шлепанью, и читать не захочется, играть никак не захочется, и какие-то неопределенные думы будут задевать, тревожить душу…

Но у Иришки было пока утро. Проснулась она и живехонько спрыгнула с кровати. Это дома, в городе, она, бывало, нежилась в постели, то впадая в дрему, то медленно высвобождаясь от нее, лениво вспоминая книжку, дочитанную вчера за полночь, или очередную серию польского детектива, которую смотрела по телику, или разговоры с подружками. У отца и мамы уже, наверное, на работе был обед, а Иришка все лежала себе, то потираясь ухом о плечо, то заложив под затылок скрещенные руки. День впереди был длинным, и всякие дела, можно было запросто переделать.

А тут она вскочила, нарочно шлепая босыми ступнями по половицам, подбежала к зеркалу в старой, цвета крепкого чая, рамке, на которой едва можно различить вырезанные виноградные гроздья, быстро прибрала короткие рыжеватые кудерьки, под умывальником продула расческу, положила ее рядом с тюбиком зубной пасты и вдруг, точно пружина подбросила, кинулась в сени. И — бегом во двор, по огородной прополотой меже, к ограде, одну ногу перекинула через верхнюю упругую жердь, другую. А там сразу берег, песок, еще прохладный, сиреневый в неверном освещении зарождающегося утра, неожиданно колкий для непривыкших босых ног.

Иные девчонки подолгу нервничают перед водой, пробуют ее пальцами ноги, отпрыгивают, будто задевают крапиву, опять боязливо пододвигаются. Иришка же бесстрашно, чуть откинув голову, мелькая коленками, мчится к воде, рассекает только что таинственную тихую гладь всем своим длинноногим тонким телом. Брызги летят, обжигает на мгновение глубинный холод. А она уже легкими саженками, кажется, безо всякого усилия, плывет дальше, дальше, потом переворачивается на спину и замирает, чуть-чуть пошевеливая ногами. И теперь начинает видеть.

Небо, еще темное, холодноватое, словно дремлет над нею, берег выгнулся дугой, и вдали, за горою, похожей на огромного ежа, что-то наливается розовым, будто в воду потихоньку добавляют сироп. Иришка вытирает лицо ладонью и медленно, лягушкой, плывет обратно, и пока она плывет, над горою возникает вишневая рябь, потом появляется прозрачная зелень, и в зелени этой высовывается малиновая макушечка солнца. Тут же, откуда ни возьмись, набегают серебристым капроном облачка, застилают макушечку и сами раскаляются докрасна, до малинового жара. От них тянет теплом.

Иришка щурится, выходит из воды, крепко притиснув к уху ладонь, и, совсем по-детски подскакивая, приговаривает:

— Ушко, ушко, дай водички! Ушко, ушко, дай водички!

А солнце внезапно вскидывает пучок лучей и выкатывается, чистое, свободное, и начинается ветерок, и глядь — все водохранилище уже переливается зелеными, вишневыми, синими тонами. Лишь у другого берега — километра за три отсюда — оно все еще неподвижно, сумрачно, будто свинец. Но там посверкивают стекла домов, и высокая кирпичная труба словно раскаляется изнутри.

Никогда еще у Иришки такого утра не было. Или прежде она не замечала этого, потому что не заплывала далеко — мама настрого запрещала.

В прошлом году они «дикарями» отдыхали у Черного моря, в поселке Лазаревском. Ой, сколько Иришка тогда навидалась! А как подружилась с морем! Если оно сердито рычало и, расшвыривая пену, утюжило берег валами, Иришка знала: побушует и перестанет, скоро-скоро уляжется, светлой волной будет пришлепывать береговую круглую гальку, будто множеством ладошек. Засверкает вдали так, что больно будет глазам. Тогда можно доверчиво входить в него, лежать на спине, не двигаясь, потому что оно само держит тебя на весу.