Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

— Не понимает, как это можно из города — в деревню. Ясно, натворил что-нибудь, — смеялся Печенкин.

— А как там, в городе, знаменитыми становятся? — вдруг оживился Чибисов, до этого угрюмо молчавший.

Печенкин развел руками, губами пошлепал:

— Пустяковина. Не пьянствуй, не прогуливай. Будь у всех на виду, чтобы тебя знали. Перевыполняй нормы. Роди какой-нибудь почин, для всех полезный. И еще талант для всего этого нужен. — Он разогнул пальцы, которыми подсчитывал все необходимые для знаменитости «пустяковины», повел раскрытой ладонью по воздуху, словно приглашая Мишку попробовать.

Виталий Денисыч прислушивался к разговору, подумал, что расспрашивает Чибисов неспроста, и совсем заинтересовался, когда тот рубанул напрямик:

— А все-таки ты чего из города уехал?

— Временно. Отсидеться. Натура у меня, понимаешь, грешная, срывистая. Поставили к нам мастера одного, прибыл откуда-то. Ну и тех, кто с ним вась-вась, стал отмечать, премии всякие, работу повыгоднее… И захотелось мне преступить. До того захотелось, что заикаться стал. Пошел к начальству, что-то наплел, не помню что, и отпустили, дали расчет. Я — к тете, в сельскую местность. Говорят, природа облагораживает человека. А вот теперь думаю: надо было с мастером сшибиться.

«Сшибиться, — повторил про себя Виталий Денисыч. — А мне было проще — отказаться от сделки».

Ему стало холодно среди всех этих людей, которые и не подозревали, какой цены эта проклятая солома. Даже в столовке Лисунят казалось теплее.

— Вот и заканчиваем, — сказал он Вере, когда в последний раз приехал за обедом. — А что, если заберу вас с собой?

Она, румяная под чистой поварской шапочкой, свежая — даже, кажется, яблоками от нее пахло, — на локтях выставилась из раздаточного окошка, прыснула со смеху:

— Да у вас, наверно, полна горница ребят!

Виталий Денисыч внезапно представил, как спокойно и уютно должно быть с этой девушкой, и всерьез вздохнул:

— Никого у меня нет, Вера.

— Я бы и поехала. В вашем возрасте люди уже солидные, уже на месте, перебесились, с ними надежно. Да и вы, гляжу, заботливый. В такую стужу сами все время… Я бы и поехала, — у Веры дрогнули брови, она снова рассмеялась, только чуточку обиженно, — да опять этот чернявый пятерку сдерет.

— Что так злопамятно? Он же вернул, извинился.

— Как бы не так. В глаза не видела.

Виталий Денисыч мигом забыл о предыдущем разговоре, ухватил за ручку тяжелый термос, поспешил к машине. Арканя услужливо распахнул дверцу фургона, Виталий Денисыч скрежетнул дном термоса по доскам.

— Ну, я тебе покажу!

Арканя съежился за баранкой, приняв это на свой счет.

Машину будто ветром несло по дороге. Арканя крепко держал руль, нога в валенке — на лепешке педали, Арканя теперь не обращал внимания на начальство. А Виталий Денисыч был даже доволен, что Вера проговорилась о той несчастной пятерке: теперь он имеет полное право взять Чибисова за грудки…

Но все-таки, товарищ Корсаков, есть у тебя моральное право судить Чибисова? Ты теперь заодно с Вихониным, с ресторанными хапугами, с Лепескиным. Ведь именно их взгляды на жизнь, а не своих товарищей, не заведующей столовой, не хозяйки избы, наконец, которые работали и помогали тебе без малейшей корысти, разделил ты, считавший себя честным человеком. Так ради чего тогда ты порвал с Капитолиной, ушел из колхоза, где тебя знали, ценили, где не нужно было выслуживаться, мошенничать, чтобы утвердиться, чтобы завоевать успех?

В мыслях видел Корсаков накрытые брезентом кузова, «Техпомощь» впереди колонны, а вдали, за поворотом дороги, уже вырисовывается в небе толстая репка церкви на главной улице колхоза, голуби, издали похожие на мошкару, вьются над репкой; вот зимние парники, вот ферма с вереницею окошек, в которых мельком отражаются грузовики; из двери, поправляя на ходу полушалок, выбегает Татьяна Стафеева… Но все равно на душе противная накипь.

Последних двух стогов не оказалось. Метель начисто затерла все следы, но Корсаков хорошо помнил, что в первый свой приезд от навеса отчетливо видел два больших стога. И, подсчитав приблизительно вес тючков и общий вес соломы «на корню», проставленный Лепескиным в накладных, он окончательно убедился — никакой ошибки не было, его провели, как мальчишку: пока ездил в свой колхоз, Лепескин еще разик загнал парочку стогов. Прихватив лопату, утопая в снегу, Виталий Денисыч добрался до места, где, предполагал, еще недавно попирал землю стог. Все пуще распаляясь, разбрасывал снег; весь взопрел под свитером и полушубком.

Ну и вот, вот — очески соломы, перемешанные со снегом! А ведь Корсаков заранее расписался в получении и как теперь докажет, что не сам сплавил тючки налево, как оправдается за нехватку перед Однодворовым? Мол, был все равно что в тумане, не ведал, что творил? Разве так бы шлепал ушами хороший хозяин!.. Вера говорила: солидный Корсаков человек, надежный… Как бы не так! Опутал, опутал Лепескин…

Подавленный, Виталий Денисыч по старым следам, переваливаясь, иногда становясь на колено, добрался до навеса, под которым мужички укладывали в золотисто-зеленую пирамиду последние тючки. Все были радостно оживлены, тракторист вспомнил о припрятанных Иваном Тимофеичем бутылках:

— Теперь сам бог велел.

— Ишь, богомольным сделался, — засмеялся Лучников, весело блестя своими маленькими глазками. — Виталий Денисыч, — направился он к Корсакову, заметив его удрученное лицо, — никак что-то стряслось?

Корсаков не мог больше все носить в себе. Пожалуй, Иван Тимофеич самый среди колхозников близкий человек, самый надежный, хоть посоветует, как дальше Корсакову себя поставить. Виталий Денисыч не готовился к открытому разговору с Лучниковым, и вдруг получилось точно само собой — отозвал в сторонку, к костру, испепеляющему последние полешки, и сбивчиво, тяжело рассказал и о взятке, и об украденной кем-то соломе. Иван Тимофеич пальцами выбросил с закраины костра уголек, не давая ему погаснуть в снегу, подхватил за черный маркий кончик, прикурил папиросу.

— То я и кумекал: чего тебе так просто солому-то отдали. Мол, по старой дружбе. А оно во-он как! И деньгу-то какую заломил.

— Да дело не в деньгах, — поморщился Корсаков. — В совести дело! Как бы ты на моем месте — от сделки этой отказался?

— Я бы не смог, пожалуй что… Поклониться бы внутри не смог, намекнуть, что ручку позолочу. Неспроста говорят: с переднего крыльца отказ, а с заднего — милости просим! Сухая ложка рот дерет…

— Я не для себя, — настаивал Корсаков, словно ища в этом спасение, хотя сам знал, что часто люди, делающие то, чего они стыдятся, ссылаются на выполнение своих обязанностей. — И обстоятельства вынудили…