Олег Попцов - Без музыки

Останется жена безучастной, или вспылит, или покраснеет, или…

Мои поступки удачно продумывались в первой части, то есть реально представлялось именно то, что делаю я. Но это могло быть лишь полуответом на вопрос. Неизмеримо более важной следовало считать реакцию жены и те мои следующие действия, слова, которые должны стать ответом на ее реакцию. А если возмущение? А если слезы? А если отрицание? А если признание?

Боязнь столкнуться с непреодолимым, непосильным моему чувственному сознанию заставляла меня остановить выбор на молчании. Мне казалось, что, выбирая молчание, я лишаю своего соперника перспективы конфликта, на которую он конечно же рассчитывает. Но не только это побуждало меня поступать именно так. Мне подумалось, что, оставаясь непоколебимым в своей уверенности, я охраняю душевный покой жены, нахожу применение своим чувствам, своей любви, которую, как мне казалось, я испытывал к ней. По крайней мере, в те летние месяцы, когда, имея все возможности перевернуть страницу и оборвать вспыхнувший роман на полуслове, полудвижении, оставив себе прелесть томления и воспоминаний о милом летнем приключении, я совершил безумие: ринулся в Кишинев, где обрушился на оторопевших родителей, буквально оглушив их вестью о нашем желании стать мужем и женой. Сейчас, пребывая в другом времени и отдалившись от событий на несколько лет, я не скажу точно, только ли этими возвышенными побуждениями освещались мои поступки в ту пору.

Что же все-таки произошло? Какой голос поднял меня однажды с постели и сказал: «Пора»? Почему я подчинился этому голосу? Был внутренний протест. Меня раздражало неубывающее желание моей жены научить меня жить.

Я слишком восторжен, слишком доверчив. У меня гусарские замашки. Я инфантилен, я — порождение благополучия, хоть самого благополучия нет. Надо прибивать гвозди, белить потолки, стоять в очередях, покупать, договариваться. Для меня все это теоретическая сфера, существующая помимо меня, вне меня. На эту тему жена могла рассуждать часами. Она не ругалась. Она ласково назидала. От меня ничего не требовалось. Только быть послушным и приносить деньги в дом.

Декабрь в тот год был несуразен, какое-то погодное сумасшествие. Сначала стужа, потом — удручающие оттепели. Город в который уже раз освободился от снега и сразу стал неприглядно-серым и захламленным. Потом неожиданно ударили бесснежные морозы.

Желтое зимнее солнце еще не грело. Ветер нес по улицам холодную колкую пыль и обрывки мусора. И только под Новый год начались такие же оголтелые, как и оттепель, вьюжные снегопады. Настроение было под стать погоде. Зима пошла по второму кругу.

Видимо, жена что-то почувствовала, иначе объяснить ее слова я не могу.

— А у нас, между прочим, юбилей, — объявила жена, соединив в одной фразе и неожиданность информации, и раздосадованность по поводу моей забывчивости.

— Юбилей? — я не мог скрыть своего удивления.

— Да, да, юбилей, — подтвердила жена. — Три года, как я стала москвичкой.

Отгуляли немноголюдно, но с обильным столом.

Проводили гостей и, возможно, впервые с такой настойчивостью я заговорил о детях. Тема детей не исключалась из наших разговоров и прежде, просто на этот раз разговор имел иную тональность. Я хотел детей и где-то внутренне был уверен: появятся дети, и все образуется, восстановится мое душевное равновесие, появится та самая терпимость, к которой призывал меня Морташов. Возможно, я не стану счастливее, но я сочту свою жизнь устроенной, а это уже кое-что. Так я думал, и с этим настроением мне стоило бы начать разговор, но на глаза мне попался ненавистный гроссбух, и меня взорвало.

Это упитанное, похожее на семейный альбом, убранное в сафьяновый переплет сооружение было слишком приметным и выглядело вызывающе.

Раньше я его никогда не читал. И не случись оказии, вряд ли прочел бы и сейчас. Семейный календарь жил своей жизнью. Последняя запись была датирована вчерашним днем. Жена не утруждала себя стилистикой. В основном — констатация расходов и скупой комментарий к ним. На странице двадцать шестой (календарь был тщательно пронумерован до двухсотой страницы) я увидел примитивный рисунок солнца. Чуть ниже значилась надпись — год четвертый.

Впрочем, дело не в рисунке и даже не в календаре. Год четвертый в изложении жены имел двадцать шесть основных позиций. На одиннадцатом месте стояло слово «дети». В скобках смысл слова расшифровывался: лучше, если это будет девочка. Под десятым порядковым номером значилась покупка холодильника. Старый жену не устраивал.

Объяснение получилось крикливым, несуразным.

— Пойми! — орал я. — Дети — плод любви, материализированная человеческая страсть! Эти вещи кощунственно планировать!

Жена оставалась невозмутимой к моим словам:

— Что тебя не устраивает, не понимаю? То, что я записала детей в один перечень с холодильником? Разве не понятно? В семье появится третий человек, старый холодильник нам будет мал. У него же крошечная морозилка.

Назревала ссора, жена в таких ситуациях чувствовала себя уверенней.

Во мне еще все будоражилось, бушевало, я сбивчиво бормотал что-то о высшем назначении человека, об энергии, которая остается после нас. Грозился взорвать это ложное благополучие, разнести его вдребезги, где сам я не более чем еще одна вещь, пусть главная, пусть дорогая, но все-таки вещь. Вещь-символ, за которой надо следить, держать в чистоте.

— И которую надо одевать, — вдруг сказала жена и, никак не согласуясь с разговором, погрозила мне пальцем. — У меня для тебя сюрприз. Закрой глаза.

Эти слова доконали меня. Я понял: происходящее жену не интересует, и ей безразлично, вписывается эта нелепая фраза про сюрприз в наш разговор или не вписывается.

— Нет уж, извини. Я намерен выговориться. И прекрати мне затыкать рот дорогими тряпками! — Я еще хорохорился, продолжал возмущаться, однако нутром уже понимал, что и этот мой бунт окончится ничем.

— Выговоришься, выговоришься, — уступала жена. — Разве я возражаю? Ты прав.

Я не замечаю, как жена оказывается сзади меня и на мои плечи набрасывается новенький кожаный пиджак.

Удивительно, но почему-то в момент именно этого разговора я оказываюсь напротив настенного зеркала. Я вижу свое отражение, я успеваю заметить, как ладен пиджак, как он ловко на мне сидит, даже в таком вот небрежно наброшенном виде. У меня не поднимается рука сорвать его с плеч, швырнуть на пол. Пиджак испанский, эмблема фирмы бросается в глаза. Это ж надо ухитриться достать такую вещь!

Правильно говорят, что хорошие вещи преображают человека. Я делаю пол-оборота вбок. Надеваю пиджак как полагается. Пиджак терпкого коричневого цвета. Мои брюки здесь ни при чем. Нужны коричневые в полоску, плюс кремовая рубашка, плюс ботинки на завышенном каблуке. Мысленно я легко дополняю недостающие вещи. Я себе нравлюсь.