Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

Вера Михайловна, очевидно, ничего не понимала.

— Что с вами? — спросила она.

— Зубы болят, — вызывающе ответил он.

— Но при чем же тут я? — Вера Михайловна улыбнулась. — Ведь я не зубной врач.

Это походило на издевательство! Однако Андрей сдержался.

— Я вас ни в чем и не виню, — сказал он.

— Да?

— Да.

Оба умолкли. Вера Михайловна отвернулась в сторону… Мгновенная спазма сдавила горло Андрея. Ну, для чего, спрашивается, он тащился сюда, затем он торчит здесь и выслушивает ее насмешки?

— Конечно, — начал он сдавленным голосом, и слепая злость его все возрастала, — конечно… Мне не в чем обвинять вас. Я сам виноват… Но все же я не ждал, что вы зовете меня для того, чтобы потом — выгнать.

Вера Михайловна быстро обернулась, приоткрыла рот, как бы собираясь ахнуть, но не ахнула, а густо-густо закраснелась:

— Ну что вы, право! — воскликнула она, кладя свою легкую ладонь на рукав Андрея пониже локтя и вскидывая к нему беспомощные от смущения глаза: — Честное слово, я очень рада, что вы пришли… Но только, право же, я сама вас не звала, — я никогда даже не думала, что вы придете…

В глазах ее было смущение, просьба, и были они простые и теплые, как у ребенка. И Андрея убила эта детская простота!.. Всю силу сегодняшней жалости своей он перенес на нее. «Боже мой, как глупо», — подумал он и, вместо слов, взял ее под руку… Путь тем временем освободился. Они вышли на улицу, и их встретило безветреное уличное тепло да спутанный рокот уже ночного города.

— Вы сейчас домой? — осторожно спросил Андрей.

— Да, домой. Проводите меня немножко… Ладно?

В этом «ладно» наивно смешивалась просьба, желание загладить какую-то свою вину и полная готовность к отказу. «Вот дура-то, — нежно и радостно подумал Андрей, — ну, ничегошеньки не понимает». И, шагая рядом с нею, заботливо стараясь ладить с ее походкой, сказал:

— Простите меня… Я говорил не то, что думал.

С тех пор, как приехал отец, прошло дней десять.

За это время Петя, не без труда, устроил отца в больницу. Он неумеренно пылко раскаивался в том, что мало помогал родителям и, говоря об этом с Андреем, держал себя так, словно и от него ожидал того же. Хлопотал он об отце много, суетливо, и Андрею суетливость эта порой казалась ненужной — сам он почти не принимал участия в хлопотах и навестил отца, пока тот лежал у Пети, всего два раза.

В Москве крепла, мужала сухая и жаркая весна.

Уже поливали улицы. Дворники, волоча за собой длинные шланги, унизанные деревянными четками, веселой трескучей струей гнали с тротуаров прохожих, по площадям разъезжали зеленые автомобили-цистерны, подобные сеялкам, сеющим воду. Между булыжниками мостовой или в выбоинах тротуаров лужицами застаивалась вода, в ней отражалось небо, и лужицы становились голубыми, скрашивая серую однообразность асфальта и камня. Уже появились мороженщики, плотно засевшие в своих полосатых киосках, а на бульвары выносили грудных младенцев, завернутых в одну пеленку… Клен, что поднимал со двора к окну Андрея свою круглую голову, еще недавно едва оперялся, а сейчас он становился уже пышным, и листва его начинала сизо темнеть. Просыпаясь, Андрей неизменно каждое утро видел эту пышную, густую листву и над нею удивительную дымную синь. Видеть это бывало невыразимо приятно: просто и чисто становилось на душе, как в ожидании небывалого счастья, и можно было просто смотреть, ни о чем не думая, забывая и об отце и о Вере Михайловне…

А забывать о них с каждым днем становилось все труднее. И отец, и Вера Михайловна прочно вошли в Андрееву жизнь, создав в ней путаницу, неясность, смятение. То, что еще недавно выглядело простым, безжалостно раз навсегда осужденным и потому безопасно далеким, — неожиданно, против воли, приблизилось, сказывалось настойчиво и болезненно в каждой мелочи… И это пугало Андрея — особенно насильственно возникшая, все крепнувшая связь с отцом и братом, обрезать которую он оказывался бессильным.

До сих пор этого не случалось: Андрей всегда умел справляться с собою, подчинить свои поступки тому, что он находил нужным. В самом начале революции, вступив в партию, он резко порвал все сношения с родителями, с прежней своей богатой помещичьей семьей. Он знал, что родители перебрались в жалкий степной городок, но как и чем они живут — его не интересовало; вернее, он решил, что это не может и не должно его интересовать, потому что это относится к его прошлому; на прошлое же свое Андрей приучил себя смотреть как на нечто глубоко враждебное, в чем он, правда, не виноват, но о чем нельзя думать и вспоминать без отвращения.

Почти восемь лет прошло в таком упорном нежелании даже думать, даже вспоминать о прошлом своем — более чем о двух третях своей жизни — и вот сейчас, когда Андрей совсем было успокоился и поверил, что начал действительно новую жизнь, неизвестно как и почему, вырос вдруг весь этот день: Лубянская весенняя площадь, брат с болезненными голубыми губами, детские — подумаешь, трогательные какие! — воспоминания, отец…

Проснувшись на следующее утро после четверга и вспомнив все, что произошло накануне, Андрей пришел в ужас — подобно тому, как ужасается протрезвевший человек, припоминающий вчерашнее свое опьянение и находящий его столь безобразным и непоправимым, что никогда уже нельзя будет ему открыто смотреть в глаза остальным людям… Мучимый раскаянием, он давал себе слово не встречаться больше с отцом и Петей, старался не думать о вчерашнем и, против собственного желания, мучительно отыскивал все новые и новые подробности… Впрочем, именно подробности эти — ветхая ситцевая толстовка, отекшее лицо, кисет — и лишали Андрея решительности. Вместо отца-врага, от которого он уходил когда-то, Андрей увидел жалкого старика в рваных сандалиях, ужасного смирением своим и болезнью, а это, как и в первые минуты после встречи, внедряло в него смутное сознание какой-то ошибки своей, неправоты, и в конце концов заставило навещать отца, жалеть его, почти постоянно помнить о нем… В таком состоянии было что-то двойственное, и двойственность эта тоже угнетала Андрея, главным образом потому, что он не умел разобраться в ней и понять, когда же он бывает прав — жалея или осуждая… И, быть может, именно поэтому Андрея тянуло к Вере Михайловне: Вера Михайловна нравилась ему, но, кроме того, она не была враждебна ни одному из его состояний и как бы примиряла их на время между собою.

Видались они часто вечерами.

Иногда Андрей заходил за ней в клуб, в библиотеку. Он садился к столу и терпеливо ждал, когда Вера Михайловна освободится. Прикрывшись газетой или развернутой тетрадью журнала, он смотрел на нее, на ее ловкие движения и с притушенной, едва тлеющей улыбкой думал — чем же именно она хороша, чем же она привлекает к себе? Лицо ее как будто неприглядно — овал несимметричен, лишен твердых линий и как-то расплывается, нос вздернут, рот яркий, но непомерно большой… Разве только глаза, да и те под неровными, изломанными бровями чем-то отдаленно похожими на брови Пети… Но, дойдя до глаз, вспомнив их грифельно-серое сияние, Андрей понимал, замечал и остальное — большой открытый лоб, быстрые руки, ловкое, уверенное под синим халатиком тело… И сразу менялось все: несимметричный овал лица делал его более простым и милым, запоминающимся, а рот, крупный и яркий, казался непременным для этой милой простоты. И, выходя вместе с Верой Михайловной на улицу, ставшую наизусть знакомой и близкой, Андрей уже не задумывался над тем, что влечет в ней к себе, а только упивался силой и сладостью этого влечения.