Юлиан Семенов - Горение

Он подумал было разослать такую директиву в комитеты, но потом понял, что делать этого нельзя – готовые улики для полиции; в царский манифест, дарующий свободу, он, как и все здравомыслящие марксисты, не верил, не желал быть «токующим тетеревом», который подставляется под выстрел.

Впрочем, все воззвания, листовки, брошюры, трамвайные билеты, письма и записки, не носившие характера сугубо конспиративного – с кличками товарищей и адресами, – он переправлял в Краков, в партийный архив: будучи человеком убежденным, Дзержинский не сомневался в конечной победе революции, и думал он, что глумлением над памятью погибших во имя революции будет забывчивость. Надо все знать и всех помнить, только тогда идея будет передаваться через поколения; вне объективной, чуть даже – в силу своей отстраненности – холодноватой истории идея исчезает, растворяется в бытовщине и домыслах или же превращается в скучную, извне заданную схему, подобно тем, какие изобретены министерством просвещения для гимназий: Спартак – кровожадный гладиатор; Робеспьер – больной человек, одержимый жаждой крови; Пугачев – беглый каторжник; Чаадаев – безумец; Чернышевский – польский агент; о Желябове, Вере Засулич, Плеханове вообще молчали, будто и не было их на свете. Тем не менее даже длительное и умелое замалчивание правды оборачивается бумерангом против тех, кто тщится переписать историю, вычеркнуть имена, факты, события, даты – истину, одним словом.

Стук в дверь оторвал от работы. Дзержинский глянул на часы: было еще только шесть. «Странно, – подумал он, – кто бы это? »

Он подошел к двери, прильнул к глазку, сделанному тем же самым Вацлавом, который три года назад оборудовал безопасность Уншлихту. Не поверил себе: на площадке стояли сияющий Юзеф «Красный» с Якубом Ганецким и Иосифом Уншлихтом – в арестантской еще одежде, небритые, только вышли. Дзержинский распахнул дверь, обнял друзей, прижал к себе, ощутил цитадельный запах, недавно только оставивший его самого, затащил в комнату, снял башлыки, осмотрел похудевшие, заросшие бородой лица Иосифа и Якуба.

– Ну, здравствуйте, родные! Сейчас будем пить чай. С малиновым вареньем!

Чай с вареньем пить не пришлось: в дверь снова постучали. Дзержинский, возившийся с керосинкой за занавеской, в маленьком закутке, крикнул:

– Якуб, открой!

Ганецкий открыл дверь. В квартиру вошел Андрей Егорович Турчанинов, опустил воротник пальто, снял дымчатые очки в большой роговой оправе и спросил:

– Могу я переговорить с Феликсом Эдмундовичем?

Дзержинский, услыхав скрипучий, медленный голос Турчанинова, даже ложку уронил на столик, рассыпал чай, вышел из закутка, побледнев от волнения.

– Прежде чем мы начнем… – он помолчал, подыскивая слово, – наше объяснение, поручик, ответьте мне на один лишь вопрос: бегство мальчика, Анджея Штопаньского, вы организовали?

– У меня была санкция на побег с последующим расстрелянием только одного человека – на вас, Феликс Эдмундович. Побег Штопаньского я не готовил. По-моему, это не провокация. Видимо, мальчику искренне помогали люди из ППС, а кто им воспользовался из наших, не знаю.

– Кто поручил вам убрать меня?

– Глазов.

– Смысл?

– Боится вас.

– С моими друзьями вас надо знакомить? – спросил Дзержинский.

– Господа Уншлихт, Ганецкий и Ротштадт?

Все переглянулись, ничего не ответили – за них сказал Дзержинский:

– Раздевайтесь.

Повесив аккуратно пальто с чуть блестящими боками – долго, видимо, носил, – Турчанинов, огладив лысеющую голову, продолжил:

– Партийные клички угодно ли?

Ганецкий сказал:

– Это интересно. Пожалуйста.

– Господин Уншлихт, Иосиф Станиславович, тысяча восемьсот семьдесят девятого года рождения, из интеллигентов, окончил техническое училище в Варшаве, член партии с 1900 года. Клички «Техник» и «Юровский». Господин Ганецкий-Фюрстенберг, Якуб Станиславович, рожден в Варшаве, в том же году, отчислился из университета в связи с переходом на профессиональную революционную работу. Получил, тем не менее, высшее образование в Берлине, Гайдельберге и Цюрихе. Член партии с 1901 года. Два года отбыл в десятом павильоне Цитадели. Клички «Чеслав», «Куба», «Хенрик». О господине Ротштадте знаю меньше. Кличка – «Красный».

– Вот так, – сказал Дзержинский и оглядел друзей потемневшими глазами. – Так вот. Про Цадера вы тогда серьезно?

– Вполне, – ответил Турчанинов. – Он – наша «подметка».

Расселись, замолчали, рассматривали друг друга, напряженно наблюдая за тем, как Дзержинский не спеша доставал из шкафчика стаканы, блюдца и ложечки для варенья.

– Тебе помочь? – спросил Уншлихт.

– Возьми пару блюдцев, а то я разгрохаю, – ответил Дзержинский.

Турчанинов аккуратно кашлянул:

– Я могу выйти в коридор, Феликс Эдмундович, если вам надо переговорить с друзьями.

– Я бы сказал вам, коли нужда возникла. Не надо.

Первый стакан «липтоновского», со странным зеленоватым отливом чая выпили в молчании. Когда Дзержинский разлил по второму, Турчанинов, отказавшись от сахару, посмаковал варенье, даже глаза зажмурил:

– Альдона Эдмундовна прислала?

– Да, – ответил Дзержинский, вспомнив сразу же, что к баночке с малиновым вареньем была приложена записка сестры, шутливая, добрая. – Моя корреспонденция через вас проходит?

– Легальная – да.

– Кто еще освещает нас в охранке?

– Глазов так построил схему работы, что у меня в руках лишь люди из ППС и «анархо-коммунисты» – от них я черпаю данные про вас. Те, кто занимается ППС или эсерами, работают с агентурой, введенной в вашу партию, – меньше возможностей для утечки информации.

– Какова причина, толкнувшая вас прийти ко мне?

– Я отвечу вам, Феликс Эдмундович. После манифеста государя, после амнистии, я понял – все кончено. Теперь не спастись, теперь начнется отрицание всего и вся, кровь и ужас. Единственной силой, с моей точки зрения – нет, нет, не жандарма, а патриота России, – кто может удержать страну от гибели, от развала, словом, от исчезновения с карты мира, являетесь вы, социал-демократы, ибо у вас есть программа будущего. Другое дело, я с этим будущим не согласен, но ведь, в конечном-то счете, давайте жить по Тургеневу: «Россия может обойтись без любого из нас, но никто из нас не может жить без России». Преподавания в школе вы меня не лишите, думаю? Артиллерист – я могу учить детей математике. Словом, сейчас я пришел к вам с предложением: во-первых, я постараюсь выяснить имена всех «подметок», работающих среди вас, а во-вторых, сегодня вам надо поменять явки, сегодня же, – повторил Турчанинов, – практически – все. Не потому, что мы их знаем, мы – сейчас – бессильны предпринять что-либо серьезное, но оттого, что Глазов прислал шифровочку Егору Саввичу Храмову, нашему «Михаилу Архангелу»… Вас сегодня «народ» будет убивать, верные царевы слуги; в-третьих…