Юлиан Семенов - Горение

– Я встречусь, – сказал Ганецкий.

– Успеешь?

– Да.

– Хорошо. А я беру на себя склад с оружием – надо раздать всем участникам налета наганы и бомбы; видимо, предстоит серьезный бой, причем провести его надо молниеносно, пока не подоспеет полиция.

В четыре часа в редакции легальной газеты, где Дзержинский порою бывал, ему передали записку: «Ф. Э.! Звонил из отеля Бристоль (Краковское предместье, 42–44) некий г. Николаев Кирилл Прок. Ожидает вашего ответа».

Дзержинский прикинул – до сбора боевиков оставалось три часа. Турчанинов сказал правду: разведка боевиков заметила на Тамке особое оживление: дворники, лотошники, купеческие сынки, обыватели, кто с достатком, тянулись к дому Ильинкова, счетовода мукомольной фабрики Егора Храмова. Показываться в тех местах, где собирались черносотенцы, нельзя, ненароком потащишь хвост – амнистия амнистией, а смотрят в оба; провалишь тогда и боевиков, которые законспирированы прекрасно, ни одного ареста еще не было, да и вся операция окажется под угрозой. На эту операцию Дзержинский возлагал серьезные надежды: во-первых, ликвидировать банду погромщиков, терроризирующих город, а во-вторых, делом доказать левым в ППС, которые все более и более отходили от практики Пилсудского и Плохацкого, что социал-демократы умеют не только агитировать за революцию, но – при необходимости – стать на ее защиту, и не шальным выстрелом в полицейского чина, а организованным вооруженным выступлением.

Напряжение было таким сильным, что Дзержинский сначала наново просчитал время, оставшееся до операции, а потом лишь еще раз перечитал записку, чтобы по-настоящему уяснить себе смысл содержащихся в ней слов.

«Какой Николаев? – раздраженно подумал он. – Или это Турчанинов играет?! Нет, подожди-ка, – остановил он сам себя, – это же Кирилл!»

Дзержинский позвонил Николаеву, сказал, что будет у него через полчаса, что очень рад его приезду и что везет ему подарок.

Он спустился на второй этаж, зашел к главному редактору:

– Пан Голомбек, мне нужна тысяча четыреста рублей.

– Господи, почему так много и зачем эдакая срочность?

– Вот расписка, Максимилиан, – сказал Дзержинский, – если я по каким-либо причинам завтра не смогу вернуть эти деньги в кассу – вернет Ганецкий.

Максимилиан Голомбек был «подставным» главным редактором. Не состоящий в рядах партии, но сочувствующий ей, он был человеком довольно состоятельным, сделавшим карьеру на книжной торговле.

«Мне хорошо при любом обществе, – любил он повторять, – кроме первобытного: там не было письменности. Пусти меня в рабовладельческое царство – я бы и там фараонам – с выгодой для себя – всучил Ожешко и Ежа с золотым обрезом».

В случае ареста Голомбек был бы выпущен под залог; золото (симпатии – симпатиями, а свои деньги за арест он платить намерен не был) в размере полутора тысяч рублей были внесены на его счет в банке– Главным правлением партии.

– Но у меня сейчас только пятьсот, – ответил Голомбек. – Больше нет.

– А в кассе?

– Тоже.

– А в твоем левом кармане?

– Семьсот.

– Триста тебе хватит на кутежи и все им сопутствующее, – заметил Дзержинский. – Ты же поляк, Максимилиан, ты должен понять: для меня эти проклятые деньги – вопрос чести.

– Играешь? Карты? Рулетка? – удивился Голомбек, доставая из кармана пиджака толстую пачку денег – тысячи полторы, не меньше. – Разве это не запрещено вашим пуританским кодексом?

– Запрещено. Я играю тайком. Я маньяк, понимаешь?

– Зачем же я даю тебе деньги? Меня погубит доброта, дети вступят в вашу партию, оттого что им нечего будет есть, мать умрет в приюте, а жена отправится на панель. Иди в кассу, я позвоню Рышарду. Расписку оставь ему.

…Дзержинский посмотрел на пачку денег, пересчитанных Рышардом, обслюненных им, перепеленатых разноцветными бумажками нежно и требовательно (кассир обращался с купюрами с таким же отрешенным, втуне сокрытым чувством горделивой собственности, как мать – с ребенком; именно так, подумал Дзержинский, Альдона купает детей – у нее такие же властные, но в то же время трепетные движения рук).

– Пересчитайте, – попросил кассир.

– Я верю вам.

– Вы не следили, когда я считал, – я же видел.

– Я вам верю, Рышард, – повторил Дзержинский и начал рассовывать деньги по карманам. – Это, по-моему, унизительно – перепроверять работу.

– Да, но я мог ошибиться ненароком, пан Юзеф. А при моем заработке

– это катастрофа: в том случае, коли я ошибся в вашу пользу.

– Я верну, если вы ошиблись.

– Можно уследить за любовницей, правительством, шулером – за деньгами уследить нельзя, пан Юзеф, они тают, как снег под солнцем, особенно коли несчитанные да к тому еще сразу обрушились.

Дзержинский, сдерживая нетерпение – минуты, казалось, жили в нем сами по себе, реализуясь в обостренное, незнакомое ему ранее ощущение «толчков ушедшего», пересчитал деньги, заметил алчущий взгляд кассира, протянул ему рубль и, не слушая почтительной благодарности, выскочил на улицу, зашел в первое же почтовое отделение, быстро заполнил бланк телеграммы: «ФРИЦ ЗАЙДЕЛЬ НИБЕЛУНГЕНШТРАССЕ 27 БЕРЛИН. ПРОШУ ПРИЕХАТЬ ВАРШАВУ ЗВОНИ ТЕЛЕФОНУ 41–65 ПРОФЕССОРУ КРАСОВСКОМУ НЕОБХОДИМА ТВОЯ ПОМОЩЬ ЮЗЕФ».

(Зайдель проведет работу по выяснению истинности намерений Турчанинова – сегодняшняя операция лишь первый шаг; если поручик сказал правду, тогда от его содействия будет зависеть многое – во всяком случае, возможность провокации уменьшится в значительной мере.)

В книжном магазине Вульфа, на Новом Святе, Дзержинский подошел к полке антиквариата, где стояли два заветных тома: «История французской революции». Дзержинский в свое время просидел на этой стремянке много часов, делая выписки. Купить, конечно, книги не мог, не по карману: семь рублей; четвертая часть тех средств, которые партия отпускала ему на жизнь. Еще до ареста, правда, Главное правление прислало шифрованное письмо – сообщало, что после того, как в кассу партии стали поступать значительные денежные средства, поскольку раскупают литературу, издаваемую социал-демократами, – представляется возможным увеличить оплату его расходов на пять рублей; разрешалось также постоянно снимать в пансионате вторую комнату, на случай провала основной явки. Дзержинский от пяти рублей отказался, приняв с благодарностью санкцию на найм дополнительной, подстраховочной квартиры, – это было необходимо сейчас, ибо возрос объем работы; странное, «подвешенное», полулегальное положение заставляло жить иначе, не так, как раньше; расширился круг знакомых; встречи порой приходилось проводить в библиотеках и редакциях; полиции было велено удерживать, но привычных санкций «дадено» не было, поэтому царила неразбериха полнейшая: сажали в цитадель только в том случае, если было оружие; за слово сажать перестали. Дзержинский понимал, что эта «весна либерализма» – явление временное, и пользовался каждым днем, чтобы узнать как можно большее количество людей, представляющих разные социальные прослойки общества; нельзя понять развитие, основываясь в своих умопостроениях лишь на воле одного класса, ибо изолированность мнений, надежд, неприятий чревата перекосом, несет в себе порок замкнутости и эгоистической ограниченности – рабочий народ невозможно рассматривать вне положения крестьянства, как и недопустимо игнорировать тех, кто организует производство – инженеров; готовит кадры – учительства и профессуры; лечит народ – докторов; пытается барахтаться в нитях царского «права» – присяжных поверенных; вносящих лепту в сокровищницу мировой культуры – художников, литераторов, актеров.