Юлиан Семенов - Горение

– Кто же сменит Витте? – спросил князь Прохорщиков. – Видимо, это должно озадачивать нас прежде всего?

– Нет, – ответил уверенно Веженский. – Не это. Любой человек, который сменит Витте, долго не продержится. Придет сильный. Думаю, нам стоит очень внимательно изучить Столыпина. Думаю, нам стоит его поддержать, – впрочем, анализ и еще раз анализ, он только восходит, а всякое неожиданное восхождение в политике весьма рискованно и таит в себе угрозу тирании, которая в условиях России всегда неразумна, опирается на темноту и страшится культурного элемента. Однако ни переходный премьер – если мы поддержим заем через наших братьев в ложах Парижа и Лондона и, таким образом, свалим Витте, как ненужного мавра, – ни премьер будущий не есть главный вопрос. Мастер только что сказал: «Подачками не отделаемся». Это слова великого политика. Поэтому, братья, я зову вас – и это только на первый взгляд странно – к изучению разногласий между двумя революционными течениями. И среди кадетов и в партии октябристов наши позиции достаточно сильны, мы проросли там, я же зову вас к изучению социал-революционной теории Чернова, к анализу Плеханова и Ленина, потому что эти деятели определяют движение не только рабочего и крестьянского элемента, но и значительной части интеллигенции. Социал-демократия, будучи доктриной европейской, есть единственная доктрина в нынешней России, которая базируется на фундаменте науки. Кадеты – симбиоз славянофильства и британского конституционного монархизма. Октябристы уповают на сильную личность, которая развяжет им руки в управлении промышленностью и будет надежно гарантировать ритмику работы заводов. Эти – с челюстями, но доктрины нет, образ политического будущего России для них в тумане. Социал-революционеры приняли из рук стариков знамя утопического народничества – они пока что не есть серьезная сила, хотя шумят довольно, и к ним мы еще не подошли – жаль. Но именно социал-демократы

– с одним из их лидеров, Юзефом Доманским, я встречался в Варшаве год назад, это личность, братья, это серьезно, в высшей мере серьезно – должны стать объектом нашего пристального внимания. Поняв их, изучив сердцевину их расхождений и суть их связующего, мы обязаны озаботить себя созданием своей группы в Думе. Следует отрывать левый элемент от кадетов и октябристов так, чтобы не отдать их социал-демократам; следует – исповедуя наше преклонение перед Циркулем и мастерком – превратить понятие просвещенного труда в нашу доктрину, в то, что будет притягивать к себе русского человека, алчущего доброй работы. Мы, братья, должны проникать всюду и везде, мы должны уметь становиться тем и теми, за кем– тенденция. Главное – понять тенденцию, братья, понять и выверить все вероятия. Время таково, что ошибка чревата гибелью империи.

Балашов скривил губы от боли.

Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, – костяшки стали выпирать, сделались бугристыми, желтыми, – шепнул:

– Мы покурим в кабинете?

Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой, появлялось ощущение звонкой силы в теле – встань и иди, но что-то такое, что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.

В кабинет был подан кофе; сигары кубинские, короткие, очень горькие, но со сладким запахом.

– Я беседовал с врачами, – негромко сказал Веженский, проверив, надежно ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. – Чувствуется известный оптимизм – мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.

Половский покачал головой:

– Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.

– Мы же не монархия, – вздохнул Прохорщиков. – Наша линия постоянна. Я боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести перевыборы мастера.

– Это жестоко, – сразу же откликнулся Веженский. – Он семнадцать лет был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он провел нас сквозь грозные бури… Это жестоко, братья.

– А если кризисная ситуация? – кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. – Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать решение ночью, ехать к кому-то на рассвете – что тогда? Он ведь не выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает встреч, не вносит предложений… А мы – по уставу ордена – не вправе принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым – в случае надобности – решениям.

– Это жестоко, – повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику, только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, – это было чуждо духу братства.

«А почему? – спросил он себя. – Братству – да, чуждо, но мы рождены в России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками. Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев».

– Я против каких-либо шагов, – заключил Веженский. – Если, впрочем, вам кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга мастера, можно предложить иную кандидатуру.

Половский, который все сразу понял – умен генерал, мысль чует, даже коли не высказана, – пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:

– Дорогой мой, вы – истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних мерах. Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе Парижа, что практическую работу во время болезни мастера проводите вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над «i». Если хотите, я подниму это перед мастером. Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер – плохая реклама нашей идее, – увы, это жестокая правда, вечность возможна только после смерти.

В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.

– Господа, – прошептал он, – его превосходительство уснул после укола. Изволите дождаться пробуждения?

– Сколько он будет спать? – спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину ощутимой – так были резки его слова и столько было в них скрытого раздражения.

– Два часа, – ответил брат милосердия и вышел.

– Кто вас просил прийти к пани Микульской? – спросил Попов, предложив Яну Баху сесть. – Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю правду.

– Она сама вызвала, – ответил Бах. – Баретки хотела заказать.