Юлиан Семенов - Горение

– Сам по себе – нет, конечно. Но виды, которые с него делают, – невероятно безвкусны.

– Вас это сердит? – спросил Дзержинский.

– Очень.

– А я, признаться, люблю смотреть, как в базарных фотографических ателье делают портреты молодоженов. Лица у них светлые, сами – счастливые. Фотограф заставляет их замирать перед вспышкой, и получается очень плохой портрет. То же – с Монбланом. Его делают слащавые люди дурного вкуса. Обстоятельства лишь на какое-то время оказываются сильнее вечной красоты: Монблан, как и счастье, категория постоянная.

– Дурной вкус – это обстоятельство? – удивилась Гуровская.

– В общем – да. Если создать условия для проявления всех заложенных в личности качеств, то в первую очередь станет очевидной тяга к красоте. Людям столь долго ее не показывали, что каждый представляет себе прекрасное так, как может. А как может понимать красоту рыночный фотограф? Так, как ее понимали его необразованные, темные родители. Это же шло из поколения в поколение.

– Слишком вы добры к людям.

– Доброта – при этом – одна из форм требовательности. Я ведь не оправдываю, я пытаюсь понять.

– Оправдываете, оправдываете, – улыбнулась Гуровская, – нельзя все оправдывать.

– Хотите кофе?

– Очень.

Дзержинский свернул с Унтер ден Линден.

– На здешний кофе у меня денег никак не хватит, а тут, в переулочке, есть прекрасное местечко – пойдемте-ка.

Они сели за столик, Дзержинский попросил заварить хорошего кофе и, перегнувшись через стол чуть не пополам, шепнул:

– Вы играть умеете?

– Что? – Гуровская, приняв было шутливую манеру Дзержинского, резко подалась назад. – Как – играть? О чем вы? С кем?

– Тише, Еленочка, тише, дружок. Я хочу просить вас о помощи.

– Господи, пожалуйста! Я не могла понять, о какой вы игре.

– Тутошние филеры топали за мной, я от них с трудом отвязался. А мне сегодня надо увидаться с одним господином. Так вот, пожалуйста, сыграйте роль моей доброй и давней подруги. Сможете?

– Кто этот господин?

– Мой знакомый. Нет, нет, это не опасно. Будь опасно, я не посмел бы вас просить.

– Ну, конечно, сыграю. Где это будет?

– У вас.

– У меня?

– Да. А что? Неудобно?

– Я съехала со старой мансарды… Присматриваю новое жилье, поближе к центру, но такое же недорогое.

– Где вы теперь живете?

– Я?

Дзержинский снова улыбнулся:

– Ну, конечно, вы – не я же.

– У меня не совсем удобно, потому что я сейчас остановилась в отеле. Не знаю, какова его репутация…

– Как называется отель?

Гуровская почувствовала, как стали холодеть пальцы: не везти же его в свой роскошный трехкомнатный номер? Он такой, он прямо спросит: откуда деньги? А она не готова лгать ему, да ему вообще нельзя лгать, такие уж глаза у него, открытые, спокойные, усмешливые, добрые, зеленые у него глаза.

– Отель называется «Адлер», – подчиняясь его взгляду, ответила Гуровская.

– Это где, в Ванзее? Или в Кепенике, рядом с Розой?

– Нет. Это здесь, в центре, – еще медленнее ответила Гуровская.

– «Адлер» – отель буржуев. Разбогатели? – глаза его по-прежнему были добры и приветливы. – Откуда такие деньги?

– Мне прислал из Варшавы Володя Ноттен.

Что-то изменилось в его глазах: они остались такими же, только цвет их из зеленого сделался голубовато-серым.

– Это поэт, кажется? Он честный человек? Вы его хорошо знаете?

– Я его люблю.

– Ладно, поедем в «Адлер», – сказал Дзержинский и попросил счет. – Я оттуда позвоню моему знакомому. Кстати, у Ноттена никаких неприятностей раньше не было? Полиция им не интересовалась?

– Что вы, Юзеф! Он вне подозрений…

На улице было еще светло, но сумрак угадывался в потемневших закраинах неба, и близкая ночь обозначалась велосипедистом, который ездил с длинной палкой от одного газового фонаря к другому и давал свет, невидный еще, но словно бы законодательно обозначавший конец дня.

– Я не зря спросил вас о Владимире Ноттене, Птаха. Он интересно и честно пишет, несколько, правда, экзальтированно, пэпээсами отдает, культом одиночки… Если по-настоящему протянуть ему руку, он сможет стать на наш путь?

– Не надо, – ответила Гуровская. – Пусть наша работа останется нашей, Юзеф. Он слишком раним…

– Значит, мы – толстокожие слоны? – Дзержинский искренне удивился.

– В революцию приходят ранимые люди, равнодушные никогда не приходят в революцию, Геленка.

– Я не то имела в виду. Он, как бы это сказать… Слишком мягок, что ли, слишком женственен…

– Женственность порой крепче показной мужественности, а мягкость – что ж, мягкость – одно из проявлений силы.

– С вами трудно спорить.

– А разве мы спорим? Ну, будет, ладно, коли вы считаете, что не надо, мы обдумаем ваше мнение; насильно к себе никого не тащим. Революционная партия, которая принуждает к сотрудничеству, – Дзержинский даже фыркнул, – разве такое возможно?

…Николаев был таким же шумным, толстым, проворливым, как и в маньчжурском поезде, словно и не долгие месяцы прошли, а короткие, быстротечные дни.

– Ого! – сказал он, входя в номер Гуровской. – Ничего себе живут революционеры в изгнании! Ваша берлога? Дзержинский посмотрел на Елену Казимировну:

– Моя приятельница сняла этот номер специально для нашей встречи.

– Зачем деньги зазря бросать? Ко мне бы приехали, да и все!

– За вами могут смотреть – за каждым заметным русским нет-нет да присматривают.

– Я пойду в библиотеку, Юзеф, – сказала Гуровская, – располагайтесь, как дома.

Дзержинский удивился:

– Мы вас стесняем?

– Нет, нет, право же, нет! Я вспомнила, что мне надо сегодня до закрытия взять книги, завтра экзамен!

(Шла Елена Казимировна не книги брать: она вдруг до отчетливой, близкой, ужасающей ясности вспомнила лицо Аркадия Михайловича Гартинга и его голос: «Я к вам как-нибудь на этих днях заскочу, ладно? Без звонка – а то здешние телефонистки любопытны, хоть русской речи и не выучены». И представилось ей, что Гартинг сейчас идет по коридору, застланному мягким ковром, останавливается возле ее номера, стучит костяшками сильных пальцев в дверь… Господи, ужас!

Она решила позвонить ему и предупредить, что навещать ее сегодня никак нельзя, потом, для маскировки, взять какие-нибудь книги у «Гумбольдта» и быстро вернуться. Однако телефон в русском посольстве не отвечал, на известной ей конспиративной квартире Гартинга тоже не было, и Гуровская присела в вестибюле, за столиком, вроде бы читая газету, а на самом деле неотрывно глядя на вход, и такой она себе показалась отвратительной и грязной, что прямо хоть иди сейчас к Шпрее и топись…)

– Бред какой-то, – ярился Николаев, – бред, понимаете?! Япошки ведь нас отлупят, наверняка отлупят! Надо же додуматься до того, чтобы скандалить с микадо! Зачем? В чьих интересах? Кто это затеял, Феликс Эдмундович? Кто?