Юлиан Семенов - Горение

– Я бы считал недостойным – ни себя, ни вас – отвечать неправду. Конечно, в Штирнере есть то, что должно отталкивать от него людей воистину сильных и убежденных. Но учтите, он появился в атмосфере германской инертности и дисциплинированной затхлости, когда кто-то должен был выбросить лозунг «силы» – иной бы не приняли просто-напросто. Поэтому, критикуя ряд его положений, подавляющее множество – особенно касающееся порочности частной собственности – я не могу не принять. Человеку разум дан для того, чтобы отделять злаки от плевелов.

– Я рад, что вы ответили именно так, Петр Алексеевич, потому что ряд ваших товарищей, поступая по Штирнеру, отвергают Штирнера, и получается неискренность, нечестность получается, рождается недоверие.

– Кто поступает по Штирнеру?

– Анархисты, работающие в Польше, анархисты-интернационалисты…

– Не могу поверить, товарищ Юзеф, не могу поверить. Факты. Я фактам верю.

Дзержинский всем строем разговора подводил Кропоткина именно к этому вопросу. Достав из кармана прокламацию «анархистов-коммунистов», он протянул ее князю.

Тот, сменив очки, прочитал вслух:

– «Товарищи! В борьбе с царскими палачами доступен любой метод – „око за око, зуб за зуб“! Лишь одно может поколебать их – жестокая борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, в которой нам дозволено все, террор, страх, ужас. Поняв нашу таинственную, могучую силу, тираны затрепещут. Объединяйтесь в „тройки карателей“! Искры вашего отчаянья разожгут пожар всеобщей революции!»

Кропоткин вернул прокламацию Дзержинскому, подавил вздох:

– К революции ведь зовут…

– Это не ответ, Петр Алексеевич. Это звучит, как оправдание целого при порицании части.

– Что ж мне, в газеты письмо напечатать?! Публично выступить против авторов этой прокламации?! Разброд внести и раскол?! Так прикажете поступить?

– Анархия предполагает отсутствие любой революционной организации,

– мягко улыбнулся Дзержинский, поняв трудность положения собеседника.

– Можно ведь и не выступать в прессе, можно иначе повлиять на горячие головы, собрать на организационное совещание, разъяснить, что не тоже давать в руки палачам материал для обвинительного приговора тысячам тех революционеров, которые не разделяют убеждений товарищей анархистов.

С организацией у анархистов было плохо – Дзержинский ударил в больное место.

– Я не считаю истинными революционерами, – раздражаясь, ответил Кропоткин, – книжников и талмудистов, библиотечных доктринеров.

– Статистика между тем говорит, что царизм держит в тюрьмах и ссылках больше всего именно «библиотечных революционеров», то есть нас, социал-демократов, Петр Алексеевич.

Кропоткин повторил упрямо:

– Товарищ Юзеф, революцию в белых перчатках не свершишь.

Дзержинский сразу же вспомнил тайгу, Лену, быстрое ее, литое течение, юное лицо Миши Сладкопевцева, эти же самые его слова, даже интонация похожа, и понял, что дальнейший спор бесполезен – не переубедишь.

…Дверь открыла Зиночка Жуженко – к немалому для Дзержинского удивлению. Вышедший из-за ее спины Алеша Сладкопевцев, младший брат Михаила, яростно растирал мокрые волосы вафельным, дешевеньким полотенцем.

Дзержинский знал, что Михаил – после их встречи в Швейцарии – был выдан полиции, посажен в тюрьму, этапирован в Архангельскую губернию, встретил там брата, помог ему бежать. Алексей был как близнец Миши, только еще более тощим, глаза, окруженные черными кругами, лучились искренностью, добротою и открытостью.

– Здравствуй, Феликс, здравствуй, друг! Что удивляешься? Зиночка – моя подруга. Видишь – могут же мирно жить эсдеки с эсерами. – Он засмеялся, обнял Дзержинского, провел его в маленькую, светлую мансарду, откуда открывался вид на Париж – крыши, крыши, сколько же одинаковых крыш в этом сказочном городе?! – Зинуля, соорудишь нам чая, да? Ты голоден, Феликс? Зинуля, у нас что-нибудь осталось от вчерашнего пиршества? Вчера приходили Савинков и Чернов, отмечали удачу… – Он оборвал себя, как Михаил год назад при встрече в Женеве, на берегу озера.

«От меня секреты, а от Зины Жуженко, моего товарища по партии, секретов нет, – обиженно, чувствуя при этом, что обида эта не случайная, досадная, а какая-то более глубокая, тревожная, что ли, подумал Дзержинский. – Игра в конспирацию хуже, чем ее отсутствие».

– Ты бы хоть таиться научился толком, Алеша! Если бы я ставил своей целью знать причину вашего с Черновым торжества, если бы это нам было надобно, – подчеркнул Дзержинский, – мы бы это узнали от Зиночки – как социал-демократ она превыше всего чтит дисциплину, разве нет?

– Нет, – ответила Жуженко и, взяв Дзержинского под руку, повела к столу, – для женщины, даже революционерки, любимый человек превыше дисциплины.

– Что ж, хорошо, когда честно, – сказал Дзержинский, – беру обратно свои слова.

– Отчего же, слова были – в принципе – верные, – не согласился Сладкопевцев, – хоть и обидные. Ты откуда?

– Лучше спроси – куда?

– Куда?

– В распутье, – хмуро ответил Дзержинский. – Про кенигсбергский процесс все знаешь?

– Да, читал. И Зина многое рассказывала. Поздравляю тебя, Феликс, ты многое сделал для этой победы.

– Зиночка, – заметил Дзержинский, – непорядок получается, своего рода односторонность информации. Вы тогда в Берлине были, от вас не таились – а вы здесь все товарищам эсерам и выложили?

– Исправлюсь, – ответила высокая, красивая женщина и пошла на кухню – собирать остатки пиршества.

– Алеша, – проводив ее взглядом, сказал Дзержинский, – ваши товарищи не ведают, что творят.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду те брошюры и прокламации, которые были захвачены в Кенигсберге: это же подарок охранке.

Лицо Сладкопевцева внезапно ожесточилось:

– Мы не намерены менять программу в угоду охранке, Феликс!

– Значит, вы намерены и впредь печатать цареубийственную белиберду?

– Во имя этой «белиберды» товарищи идут на эшафот!

– И тащат за собой тысячи других!

– Ты упрекаешь меня в непорядочности?

– Алеша, пожалуйста, не кори меня за резкость, но я бываю на родине не в кружках террористов, которые должны избегать широких контактов, а в массе, в рабочей массе. Я вижу, что происходит, более широко, объективней, чем ты, – не в силу какой-то своей особенности, но оттого, что верю в иную доктрину, в доктрину массовую, а не индивидуальную.

– Массу должна вести личность, Феликс, а ничто так не зажигает массу, как жертвенность.

– Ты имеешь в виду убиение губернатора?

– Я имею в виду гибель наших товарищей после убиения, как ты говоришь, губернатора.

– Но это чудовищно, Алеша! Разве можно подпаливать «человечиной»?! Это безнравственно, наконец! Это азарт смертников, это рулетка, а не революционная работа!