Георгий Семёнов - Утренние слезы

— Хороший характер, — осторожно подсказывал Рогов, впервые видящий Люсю такой нервно-смешливой. — Вам повезло с женой.

— Это да! Я тут ничего не могу сказать, — соглашался Иван, вызывая новый приступ смеха у жены.

— Людмила Ивановна, — мягко и осторожно говорил Рогов. — Люся, вы когда-нибудь лопнете от смеха. Нельзя так смеяться.

С большим усилием Люся утихомиривалась и, пыша горячей, потной краснотой, обмахивая лицо рукою, отвечала возбужденно:

— На меня так вино подействовало… Что я могу поделать?! «Солнечная долина»… Это крымское, да? Налейте мне еще рюмочку.

— Для смеха, — шутил Иван. — Рюмочку для смеха. Анатолий Васильевич, для смеха ей капните, пожалуйста. А мы уж с вами нашего. Российского, хлебного хлебнем.

— Ага, — соглашалась Люся. — Ага! — И это «ага» выпрыгивало у нее тоже как смешинка.

Рогов осторожно наливал золотистую жидкость в ее рюмку, с робкой усмешливой внимательностью поглядывая на Люсю исподлобья, как бы говорил ей: «Мотри, девка! Не расколись. Уж ты постарайся, Люсенька, чтоб все было без шума и пыли. Очень тебя прошу».

Пьяный Иван был рад знакомству с Роговым, бывшим начальником жены, и, когда вернулись домой, он сказал Люсе:

— Мне понравился. Очень хороший, настоящий мужик, — сказал уважительно и уверенно.

— Да, Ванечка… И столько хорошего для меня сделал, что просто не знаю, как благодарить его. Просто не знаю! Ну кто он мне? Никто… А так душевно отнесся к простой девушке, что как родной для меня стал, как дедушка все равно.

— Может, надо подарок какой сделать? — спрашивал Иван. — Какую-нибудь зажигалку газовую или еще чего-нибудь.

— Это уж ты сам подумай, — умиротворенно ворковала Люся, которая страшно рада была, что познакомила мужа с Роговым и что Иван ничего не заподозрил. — Ты мужчина, тебе лучше знать, что мужчине подарить, — говорила она, испытывая какой-то глубинный страх от такой безмерной доверчивости мужа и от своей лжи. — Я в этом ничего не понимаю.

— Надо подумать… Ты узнай, когда у него день рождения, тогда и подарим. Надо подумать что. Ценный какой-нибудь. Человек непростой. Всю жизнь в начальниках проходил. Привык.

Он даже немножко гордился этим знакомством.

Ничего не осталось от былого Рогова. С трудом отворяет он дверь, с трудом снимает пальто и шляпу и долго сидит на стуле, отдыхая в какой-то задумчивости, похожей на дремоту. Время идет так медленно и так утомляет его, что Рогову кажется иной раз, что оно очень шершавое на ощупь и этой шершавостью трет и царапает его душу, протаскиваясь сквозь нее.

В седьмом часу вечера к нему приходит грузная, расплывшаяся женщина с хозяйственной сумкой и, не раздеваясь, проходит к окну и распахивает его.

В комнате душно. Нестерпимо пахнет старостью и грязным бельем. На столе окрашенные чаем сухие чашки и заскорузлые корки сыра. На старой газете черствый хлеб. И лишь пирожные в картонке сочно лоснятся кремами.

Женщина с материнской заботливостью целует старика в сухой лоб, отстраняет от себя его дрожащие руки, говорит, как больному:

— Ни к чему, дед. Сиди спокойно.

У женщины очень толстые, болезненно отечные ноги с заметной «коровинкой», с той иксообразностью, которая делает ее походку тяжелой и неуклюжей: слышно в шаге, как трутся друг о дружку капроновые чулки.

— Солнышко мое пришло, — мямлит старик, истекая слезной улыбкой. — А я пирожных купил.

И пока женщина убирает в квартире, пока протирает полы влажной тряпкой, меняет постельное белье, пряча грязное в сумку, моет посуду и заросшую жирной грязью раковину, моет поддон газовой плиты, пока она кипятит чайник, старик все время передвигается, все время находится около нее, дотрагивается до плеча, тянет сухую свою руку к ее волосам, но не успевает погладить, и рука его остается повисшей в воздухе. Глаза его выражают бессмысленную и какую-то мучительную радость, он похож на мурлыкающую кошку, трущуюся о ногу доброй хозяйки.

— Дед, а где у тебя чай? У тебя нет чая, что ль? Ну что же ты не сказал мне?! Вот чудак.

— Чай, — говорит он и сокрушенно кивает в знак согласия. — Забыл, Люсенька. Я сейчас сбегаю… Я это мигом…

— Да сиди уж. Сбегает он! Попьем кофейку. У тебя тут кофе есть. Ладно.

Она не спрашивает о здоровье, потому что все видит и без его ответа: плох старик.

Когда они садятся за стол и пьют кофе из чашечек, подаренных Рогову когда-то Люсей, он вдруг ни с того ни с сего начинает говорить о генеральше, которой, возможно, уже нет в живых.

— Сейчас бы, конечно, на терраске, на свежем воздушочке из самоварчика попить… Жил бы я на своей даче, а ты бы ко мне в гости приезжала… Очень жаль, — со вздохом умолкает он.

— Что тебе жаль?

— А-а… Жаль, что… У нас участки когда-то распределяли, а я отказался. Очень жалею. Не такие, конечно, как у генерала, но тоже хорошие. А я думал, зачем обрастать частной собственностью! Какой пример подам подчиненным… Отказался. Это еще до твоего прихода было.

А после чая, вернее, жиденького, перепаренного кофе, заваривать который Люся не умела, кипятя его, как суп, в кастрюльке, Рогов достает свое давно уже составленное завещание на имя Люси и говорит с бравадой в голосе:

— Вот! Сочинил, понимаешь ли ты! Всю опись имущества произвел и понял, что ничем тебя после кончины обрадовать не сумею. Гол как сокол. Шкаф да кровать да полдюжины стульев. Не умел я жить, Люсенька! Ни злата, ни серебра… Одна только ценная вещица — обручальное кольцо из червонного золота, еще мать мне, когда впервые женился, подарила к свадьбе, а матери оно от ее дядьки досталось. У нее дядька богатенький был.

И он достает из шкафа завернутое в мятую, старенькую, ворсистую бумажку тяжелое кольцо, которое выскальзывает из бумажной ветоши крутым своим, туго поблескивающим боком на стол и, проделав дугу, стукнувшись со звоном об пол, долго катится, пока наконец не ложится с дробным звоночком около двери.

— Думал надеть еще разочек, — говорит Рогов, любуясь Люсей, рассматривающей поднятое с пола кольцо — темную, глубокую желтизну светящегося металла. — Думал женихом еще посидеть за столом рядом с генеральшей. А? Вот ведь о чем мечтал! Как счастье! Генеральша с дачей в придачу.

— Ладно, дед! Надоел ты мне со своей генеральшей, — обрывает его Люся, не первый раз слыша эту дачную историю, которая изрядно надоела ей и стала уже обижать, чего никак не хочет замечать Рогов.

— А знаешь, в чем ошибка? — говорит он с озаренностью во взгляде. — Мне бы за дочерью ее надо было поволочиться. Я этого не сообразил. Ты ведь сама мать, понимаешь. За дочерью стал бы ухаживать, хвалить ее, искать с ней встречи… Генеральша бы и клюнула. Это уж ты поверь мне, старому грешнику. Генеральша бы, как окунь, наперед дочери за блесной — и попалась бы на крючок. Она такая! Дочь для нее соперницей бы стала. Как так, мой поклонник к дочери перекинулся?! Не бывать этому никогда!